Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

— Чудесно! — воскликнула Дженет, перекрикивая ветер. — Посмотри, как кипят волны под нами. Подойди ко мне, посмотри.

Тут же рядом пучок длинной пожухлой травы метался на ветру, словно хотел оторваться от земли. Воздух был абсолютно чистый, без запаха. Даже не ощущалось моря. Прошло пять, десять, а может, пятнадцать минут, Макс утратил чувство времени, ему казалось, будто это не он замер на открытом, исхлестанном ветрами холме и не его подзывает к себе молодая красивая женщина, стоящая над обрывом. Ему представлялось, что он лишь наблюдает за двумя посторонними ему людьми. Рассматривает их вблизи, зная о них больше, чем сами они о себе, и все то, за чем он наблюдает, не касается его, не интересует и не вызывает любопытства. Не замечает он и того шлагбаума, который с хрустом ударившихся друг о друга деревьев опустился между ними, того шлагбаума, который существует и не существует. Нет и залива Мари-Фёрт и взгорий за Дингуоллом.

Девушка крикнула вновь: «Чудесно!» — и повернулась к мужчине сморщенным от холода лицом. Преданность и доверие, написанные на этом лице, были наблюдателю безразличны, как и внезапный взмах его руки, которым он умолял ее не отрываться от созерцания.

Неизвестно, долго ли они там простояли — наверное, не более четверти часа. Сколько ж можно выдержать осенью на вершине холма в Северной Шотландии? Когда они, держась за руки, спускались по скользкой влажной траве, Макс признался сам себе втайне, что давно ожидал этого, но быстрота, с которой все наступило, показалась ошеломляющей.

— Не знаю, что это значит, но знаю, что ничего хорошего, — прошептал он про себя, отвязывая вожжи от гладкой до скользкости коновязи у кабачка.

Макс хлестнул лошаденку, и та понесла двуколку, как некогда еще жеребенком несла за собой свой хвост, прежде чем его подрезали. Дженет прижалась к Максу, а он с гневом заговорил о Шотландии.

— До чего ужасны эти тона, — пробурчал он, натягивая на голову капюшон. — Терпеть не могу такого освещения, все отдает мертвечиной. В этой стране смерть притаилась и ждет жертву. Хорошей погоды не бывает. Неудивительно, что здешние горцы опиваются своей мерзкой водкой с запахом мыла и отдаются бешенству и безумию. Одно из двух: либо сбежать, либо остаться и сойти с ума. Взять хотя бы нашу хозяйку: пьянчужка твердит с утра до ночи о геморрое.

Он опять хлестнул лошадь, и та пошла галопом по узенькой скалистой дороге, помнящей, верно, еще ту безрассудную королеву, которая от этих гор, ветров и холода потеряла голову и ее пришлось в конце концов отрубить.

— Ужасные тона! — рявкнул Макс неизвестно уже который раз сряду.

На следующий день они выехали в Лондон. Макс был раздражен, в течение всей долгой мучительной дороги стоял в проходе вагона и сквозь покрытое каплями стекло глядел на зеленые лужайки, рощицы и обозначенные живыми изгородями межи. От Эдинбурга пошел дождь и лил до Нортгемптона, потом продолжался и в Лондоне.

Подошла середина сентября. Дней через десять по приезде из Шотландии — они остановились в той же гостинице, где останавливались в прошлый раз, и Дженет собиралась уже отправиться в свою школу — к Максу наведался Казя Галицкий.

— Мы хорошо информированы, — сказал он, дерзко улыбаясь в ответ на полный изумления взгляд, каким приветствовал его Макс. — Мы много знаем о людях, которые нам помогают или могут помочь, — добавил он, присаживаясь осторожно на краешек стула.

Исхудалый, в потрепанном костюме, самоуверенный.

— Мой визит небескорыстен, — продолжал он, вертя газету в испачканных краской руках. — В самом деле, это странно, признаюсь, и сам этого не понимаю, но я пришел к тебе, потому что не могу себе представить, чтоб ты сделал что-то такое, о чем бы я потом жалел.

— Ты скверно выглядишь, — сказал Макс, поигрывая бокалом. — У тебя ко мне дело? Чего ты хочешь?

— Того же самого, что и несколько лет назад. Мне тогда и в голову не пришло, что можно просить тебя о помощи. Боже мой, мог ли я просить о помощи кого-либо?.. Теперь ситуация изменилась, изменился и я, отсюда моя самоуверенность или, если угодно, наглость.

— Ты даже не спросишь, что я делаю в Англии? — осведомился Макс, пристально глянув на Казю.

— А что ты можешь тут делать? Шляешься…

— Не спросишь, даже если оно так, отчего я выбрал именно эту страну?

— Нет, Макс, не спрошу. Я полагаю… Более того, я уверен: что бы ты тут ни делал, это не имеет связи с моими делами, а то, чем занимаюсь я, важно для меня настолько, что у меня нет никакого желания выяснять, по какой причине ты сюда прибыл. Извини, Макс, меня это не интересует. Я пришел по делу, которое мне не хотелось бы называть просьбой.

— Ничего себе вступление, — засмеялся Макс. Встав из-за стола, он подошел к окну и глянул на улицу. Вновь пошел дождь. Было около четырех часов.

Года два тому назад Казя недели две во время каникул провел в Хортыне. Всегда резкий и категоричный в своих суждениях. Уже тогда Макс не сомневался, что их дружба идет на убыль. Остались кое-какие воспоминания гимназических и студенческих лет, которых не хватало, чтоб заполнить долгие летние дни. В Хортыне они жили в ту пору вдвоем и были вынуждены, следовательно, общаться лишь друг с другом. Увлечения Кази были настолько чужды Максу, что его не то что раздражало, а просто бесило невероятное неряшество приятеля, на которое прежде, когда они виделись чуть ли не каждый день, он не обращал внимания. Казя курил махорку, сворачивая козьи ножки из газетной бумаги, сплевывал крошки табака, прилипавшие к губам и к языку. Это была, разумеется, поза, так как в Хортыне ничто не мешало ему курить папиросы, поскольку слуга набивал гильзы американским табаком. Макс предлагал ему эти папиросы, но безрезультатно. Он не умел обращаться со столовыми приборами и ел отвратительно. Мог налить себе красного вина к судаку с овощами или же после обеда выпить с кофе водку, поданную лакеем еще на закуску. К тому же болтал не закрывая рта, ухитряясь говорить даже ночью сквозь сон.

В 1905 году Казя Галицкий, сын строительного рабочего, принимал участие в уличных беспорядках. Относился к этому как к забаве, игре, карнавалу. И это вызывало симпатию. Тремя годами позже он оказался причастен к какому-то политическому убийству. Сидел в радомской тюрьме, затем в десятом бастионе Цитадели, что превратило его в героя. Следствие вел Абдулов, сам себя называвший кровавым псом. В один из солнечных летних дней, когда все обитатели квартиры на Мокотовской готовились выехать на три дня в деревню из-за изнуряющей жары в городе, к Максу пришла сестра Кази, милая и рассудительная девушка, и рассказала о судьбе брата.

Макс нанял тогда хорошего адвоката, внес триста рублей залога. Причастность Кази была в конце концов не доказана, и через несколько месяцев его выпустили. Встреча с ним была тогда недолгой, почти мимолетной, потому что Казя тотчас после освобождения ушел в конспирацию. Он знал о расходах, какие Макс понес, вызволяя его из тюрьмы, но не счел нужным поблагодарить за хлопоты.