Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

— Конечно, — отозвался Макс. — Налей себе чаю. Вон в кувшинчике сливки. — И спустя минуту добавил: — Не такая уж железная у меня натура. В моей жизни разные главы, у меня разные ящички, они не заполнены до дна, я освобождаюсь от вещей, людей, воспоминаний… Господь свидетель, не так-то это все просто, я сам часто не ведаю, зачем что-то сделал. У меня не такая железная натура, как у тебя.

— Это хорошо, — отозвался Казя, ссыпая в газету пирожные с тарелки.

— Почему?

— Это сулит успех нашему делу.

— Говоря «нашему», ты не думаешь, я надеюсь, обо мне? — осведомился Макс, и в голосе была, казалось, скрытая надежда, что все обстоит наоборот.

— Само собой разумеется, — отозвался Казя, поглощенный своим занятием.

— Что же касается денег, — вздохнул Макс, — то мне хотелось бы, чтоб ты знал об их происхождении.

— Не понимаю, — ответил Казя, опуская на колени газетный сверток. — Желаешь, чтоб я знал от тебя об их происхождении?

— Да, от меня. Я хочу тебе рассказать…

— Какое это имеет значение! — воскликнул Казя. — Происхождение денег нас не касается.

— И все-таки тебе придется послушать, — продолжал Макс, — не то уйдешь ни с чем. Так что выбирай.

Казя поднял вверх красивые, тонко очерченные брови.

— Это ультиматум? В таком случае я слушаю.

Макс лукаво усмехнулся и, положив ногу на ногу, принялся с удовлетворением разглагольствовать. С тем удовлетворением, какое испытывает человек, разбивая кому-то в кровь физиономию и перечисляя при этом все возможные варианты, которые могли бы спасти его от мордобоя.

— Мой блаженной памяти дедушка Яшка раздобыл их как раз у таких глупцов фанатиков, как ты и твои товарищи. Это было во время мятежа в шестьдесят третьем в нашей округе. Восстание уже едва тлело, но те, кто думал, что не все еще потеряно, дули на пепелище с надеждой, что угли разгорятся. Они были даже больше окрылены и воодушевлены, чем тогда, когда начинался весь этот цирк. Дедушка возил им в лес оружие, амуницию, бумагу — одним словом, все, что им требовалось. Риск, разумеется, был очень велик. В округе — патрули кавказских горцев и казаков. Схвати его казаки — он умер бы мгновенно, поймай его черкесы — умирал бы медленной смертью. Само собой разумеется, в этих условиях было мало охотников гонять фуры с таким горяченьким товаром, какой только можно себе представить, да еще не на один десяток верст. Дедушка делал это, но не бескорыстно. Брал плату, и изрядную. Брал все стоящее: золото, драгоценности, рубли. Деньги были немалые, но рискованные. К счастью, отец Яшки, мой прадед, которого я еще помню, поскольку ему был отпущен долгий век, человек простой, если не сказать — примитивный, почти неграмотный, был малый с головой. Он нашел способ, как часть этих денег и драгоценностей вывезти из страны и поместить в безопасное место. Там их сейчас больше чем пятьсот фунтов, но ты получишь только пятьсот, потому что именно столько ты просишь, правда, Казя? Просишь пятьсот, а может быть…

— Ни шиллингом больше, — прошептал Казя, и на его щеках выступил румянец. — Нам надо пятьсот фунтов, и ни пенсом больше. — И поправил непослушные волосы, падающие на лоб. — Зачем ты мне это все рассказал?

— Чтоб у тебя не было угрызений совести.

— У меня их не бывает, Макс.

— Не будь таким самонадеянным. Они появляются со временем. Не думаю, чтоб революционеры были исключением.

Макс встал с кресла. То же самое сделал его гость. Оба направились к двери.

— Сожалею, что не могу дать тебе эти деньги сейчас. Проволочка означает для меня неприятность увидеть тебя еще раз. Не подумай, что я испытываю обиду или там ненависть. Ни то, ни другое, мой милый, ведь когда-то нам казалось, что мы с тобой друзья. Сейчас ты мне отвратителен, как человек, у которого дурно пахнет изо рта. Кстати, ты немного смердишь, старина.

— Это запах революции, — с важностью произнес Казя.

Макс открыл двери. Когда они вышли в коридор, он поинтересовался, как поступил бы тот в ситуации, впрочем почти невероятной, ну, вот если б они очутились по разные стороны баррикады и им пришлось сражаться друг против друга, прикончил ли бы его тогда Казя без раздумий при первом же удобном случае или нет.

Казя сунул сверток в оттопыренный карман куртки и, не отворачиваясь от Макса, прошептал едва уловимо, так, что его можно было и не услышать:

— Не задумываясь ни секунды, Макс.

И двинулся к лифту на своих журавлиных ногах по широкому, надраенному до блеска коридору первоклассной гостиницы.

— Видишь ли, — пробурчал Макс, — спрашиваю тебя, потому что я немного мазохист.

Но этого Казя наверняка уже не слышал.

После октябрьских дождей наступили тихие осенние дни с блеклым солнцем. Дженет и Макс часто гуляли по городу, бродили по паркам и тенистым улочкам, каких тут было множество. Листва на деревьях уже пожелтела. Они не раз добирались до Темзы и там, где росла трава и были кусты сирени, чувствовали себя как в деревне. Лондон в ту пору казался прекрасным. Быть может, именно осень была более всего ему к лицу.

Макс, внешне спокойный, прислушивающийся к тому, что происходит внутри, как бы отсутствовал, Дженет не могла этого не заметить. И, рассказывая ему об Уэллсе и о своем Бьют-Уэллсе, она, казалось, готовилась к возвращению. Говорила о домике среди роз в шахтерском поселке, о детях, которые уже начали учиться, потому что каникулы давно прошли, и об угрызениях совести, какие испытывает, отправив два месяца тому назад отцу полное лжи письмо. Максу нравились эти ее рассказы, но было похоже, они ему неинтересны. Не исключено, что он вовсе ее не слушал. Иногда прерывал на полуслове, чтоб показать что-то или о чем-то спросить, и, как правило, это не имело никакого отношения к ее рассказу.

Две недели спустя, когда бабье лето близилось к концу, дни становились короче, а город окутывал туман столь густой, что одежда становилась влажной, как после дождя, Макс сказал Дженет, что возвращается на родину.

Это было под утро, когда они, прижавшись друг к другу, лежали еще в постели. Дженет заворчала, как кошка, вытащила руку у него из-под бока и, приподняв голову, откинув со лба прядь волос, попросила, чтоб он повторил сказанное еще раз.

— Завтра я уезжаю в Польшу, — отозвался Макс.

Она упала лицом в подушку. Лежала неподвижно, подняв колени. Не произнесла ни слова. Через полчаса поднялась с постели, нагая и стройная, с небольшими высокими грудями, какими скульпторы наделяли античных богинь. Рассыпавшиеся волосы закрывали половину спины. Так она стояла некоторое время, не поворачиваясь, опустив руки, затем торопливо потянулась к халату. Сказала, что в таком случае ей надо выспаться и она пойдет к себе. Голос, которым она это произнесла, не был ее голосом. Гораздо выше, с неприятным призвуком. Так скулит незаслуженно обиженное животное.