Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Из-за занавески выглянула жена трактирщика и в возбуждении спросила:

— Да возможно ли это? Вы что же, желаете сделать моему старику Генри сюрприз?

— В самом деле, — отозвался Макс, — в самом деле, уважаемая. Я хочу сделать ему сюрприз. Сюрприз вам обоим.

— А что это такое? — спросила она, вытирая руки о передник. — Что это такое, мистер… мистер…

— Рогойский, — подсказал Макс.

— Знаю, знаю, у вас какая-то такая фамилия.

— Это трактат о немецкой поэзии, который я писал шесть лет. Да, друзья мои. В этом пакете шесть лет моего труда, который не легче вашего.

— Значит, вроде бы книга? — осведомился Генри, склоняясь над пакетом и притрагиваясь толстым пальцем к блестящей яркой бумаге.

— Да, книга, — ответил Макс, — книга, только не напечатанная. Это рукопись. Правда, она не кончена, но какое это имеет значение, кончена она или нет?

Трактирщица склонила голову набок и надула губы, размышляя над этой проблемой. Она была на полголовы выше своего супруга и гораздо благообразнее.

— Я думаю, так оно и есть, как вы сказали.

— Это рукопись, — продолжал Макс, — большого историко-литературного эссе, его тема — немецкая поэзия эпохи романтизма и люди, которые эту поэзию творили. Я уверен, вы немногие из тех, кто способен оценить мое эссе. Не возражаю и против того, чтоб вы назвали это исследованием или трактатом.

Макс протянул пакет Генри, тот осторожно взял его в свои лохматые лапы и держал благоговейно перед собой, как орденскую подушку.

Трактирщица поправила волосы и громко произнесла, так громко, что впавшие в прострацию завсегдатаи содрогнулись от отвращения.

— Мы очень вам благодарны, мистер…

— Рогойский, — вновь подсказал Макс.

— Да помню я, помню вашу фамилию. Слейди вернется — ух как обрадуется, когда мы ему покажем.

— Слейди — это наш сын, — пояснил Генри, — бьет сейчас китов где-то около Тасмании. Через два месяца вернется.

— Как только вернется, мы ему тут же покажем, — подтвердила Файона.

— Трактат написан по-польски, — заметил Макс, — но, думаю, это не имеет для вас значения. Так же и для Слейди, когда он вернется. Скажи мне, Генри, прав ли я?

Генри кивнул, а Файона осторожно положила свою натруженную руку на пакет.

— Только поглядите, — воскликнула она, — до чего красиво завязано! Одна бумага да ленточка чего стоят! Генри спрячет туда, где мы держим наличные. Не будем трогать, дождемся Слейди и ему покажем. Мы очень, очень вам благодарны, — повторяла она, пока Макс шел к двери, застегивая на ходу свое твидовое пальто.

Двумя днями позже он покинул Англию.

— Теперь надо еще жениться, — пробормотал он, стоя на палубе датского лайнера, который вез его по бурному Северному морю в Копенгаген.

Не задерживаясь в Германии, он вернулся через Берлин в Варшаву в середине декабря 1913 года.

Тут он узнал, что за время его полуторагодового отсутствия в Карлсбаде от воспаления брюшины скончалась бабушка Роза, его сестра Бася, которая три года назад вышла замуж за подающего надежды львовского архитектора, родила меж тем дочку.

Рождество встречали в Хортыне. Неизвестно почему так захотелось матери. За рождественский стол сели вчетвером: дедушка Юлиуш, который в отсутствие Макса сильно постарел, мать, дядюшка Генрик и сам Макс. За ужином в Сочельник дед и дядюшка задавали Максу множество вопросов насчет Англии, а тот неизменно отвечал, что страна в общем-то хороша и что он чувствовал себя там отлично. О Дженет не упомянул ни словом.

Накануне Сочельника он отправился в Ренг и застрелил там косулю. Зверь выскочил из ближних зарослей, взбивая копытцами снег, и запорошил ему ноги. Он поднял свою трехстволку и, не прицеливаясь, всадил заряд в грудь. Косуля, а это был козел, рухнула как подкошенная, дернула ногами и замерла. Тут же набежали собаки. Вскоре подошел и егерь.

— Дельный выстрел, — заметил он, поднимая зверя за холку, — пуля вошла в грудь и разорвала сердце.

Отлично!

Макс отдал егерю ружье и направился торопливым шагом к усадьбе. В Варшаву вернулись в начале января. Макс зашел на Пенкную к Туне Козеблоцкому, представительному сорокалетнему мужчине с репутацией гуляки. Туня происходил из хорошей семьи, когда-то богатой и влиятельной, был отменно воспитан и забавен, оттого Туню и принимали всюду, с пониманием относясь к его любимым занятиям: карточной игре и волокитству за хорошенькими женщинами, которых он соблазнял немилосердно.

— Я хочу жениться, — сообщил Макс, появляясь в маленькой неприбранной квартирке, которая всем своим видом производила такое впечатление, будто хозяин сидит на чемоданах. Туня же, надо сказать, за отсутствием денег никогда никуда не выезжал, а к приглашениям в деревню относился с презрением. Мало было квартир, которые своим убранством так противоречили бы инертному характеру их владельца.

— А зачем? — осведомился Туня, растирая привядшие уже щеки одеколоном, ибо завершал как раз свой утренний туалет. — Вынужден, что ли?

— Ничего подобного, просто хочу, и все, — ответствовал Макс, плюхаясь на стул.

— Плохо себя чувствуешь? — поинтересовался Туня, завязывая перед зеркалом галстук.

— Прилично, — сообщил Макс.

Макс поднялся со стула и, опираясь на трость, дал Туне понять, что если он со всей серьезностью отнесется к просьбе и найдет ему жену, то Макс в свою очередь поразмыслит над тем, не забыть ли о тех деньгах, которые Туня должен ему с прошлого года.

Туня выпил вина, закурил папиросу, еще разок взглянул внимательно на Макса и обещал заняться делом на будущей неделе, потому что на этой… и тут последовал длинный список обязанностей, которые ему надлежит выполнить как перед отдельными особами, так и перед целыми семьями по причине удачно начатого карнавала, но это уже было Максу неинтересно, и он простился, попросив сообщить, когда Туня что-нибудь подберет.

В одно из воскресений дядя Генрик подговорил Макса отправиться в концерт. Играли Чайковского — сперва «Патетическую», затем «Итальянское каприччио». Исполнял оркестр Концертного общества из Кёльна.

— Восхитительно, — проговорил дядя Генрик, когда они очутились на улице. — В особенности Четвертый концерт.

— Не спорю, — согласился Макс, застегивая шубу, — только что проку?

— Как можно так говорить? — возмутился дядя.

В конце месяца, когда Макс вернулся домой, прошлявшись несколько часов сряду по Варшаве (они по-прежнему занимали квартиру на Мокотовской, которая теперь, после смерти бабки и отъезда Баси, стала казаться просторнее), в дверь позвонил рассыльный и передал через горничную квадратный конверт с размашисто написанным адресом: «Ясновельможному пану Максимилиану Рогойскому в Варшаве». Макс вытянул сложенный вдвое листок и прочитал: