Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

— Самое горькое, что может ждать мужчину! — воскликнул он там со страстью, когда его пожилой собеседник признался, что никакой мечты у него уже не осталось. И повторил это снова именно в тот момент, когда в холле зацокали сапоги с двойными подковками, что было особым шиком штабных офицеров. Что сталось с тем человеком? Где он теперь? Почему он так часто его вспоминает?

Он поднялся со скамейки и двинулся к дому. Оттуда долетал мягкий перестук движка от динамо-машины. Он тяжело шагал, словно придавленный годами, которые надвигаются. Он подумал, что, съев ужин, вернется в библиотеку и вновь сядет в кресло, а утром после завтрака сделает то же самое и, возможно, всякий раз на ночь будет просить, чтоб ему постелили в кабинете, потому что столь многое надо передумать в тиши.

Внезапно с ветки сорвалась птица и пролетела над рекой. Порыв ветра, неожиданный в этой тишине, зашелестел сухим аиром. Он повернул голову и оглянулся. Взметнувшаяся струя снега осыпала стебельки и постепенно осела. Белая вуаль и в ней невесомые хрусталики, опадающие в паутинке.

Еще лет пять-шесть назад имя Евстахия Рыльского, человека, который к тому времени перешагнул порог сорокалетия и переменил массу самых невероятных профессий, в культурных кругах Польши мало кому было известно. Но когда в 1984 году в одном из самых солидных варшавских издательств вышли две его повести, включенные в предлагаемую читателям книгу, критика тотчас же вынесла категорический и единодушный приговор: зрелая проза, настоящая литература.

И это действительно было именно так. Нежданно-негаданно — а такое в литературе случается — появился очень интересный, сильный, я бы сказал, как-то по-старомодному добротный писатель, голос и мысли которого более чем просто индивидуальны. Писатель очень самобытный, хотя вовсе не порывавший с литературной традицией, напротив, кажется, даже нарочито подчеркивавший свою с нею связь. Правда, не столько с польской, сколько, пожалуй, с российской: Чехова, Толстого, Бунина, Булгакова. Это весьма охотно подтверждал в многочисленных интервью и сам писатель.

Но, разумеется, всего этого было бы еще, наверное, недостаточно, чтобы книги Е. Рыльского привлекли к себе столь пристальное внимание. Возможно, ключ к разгадке их успеха и у критики, и у читателей надо искать в ином: в том, что писатель открыл в новейшей польской литературе совершенно нового героя. Ведущей, можно сказать, даже дежурной фигурой и в прозе, и в поэзии был, как правило, человек, тесно связанный (так или иначе) с демократической, повстанческой традицией.

Странного здесь нет ничего. Не надо только сбрасывать со счетов того обстоятельства, что в конце XVIII столетия Польша как самостоятельное государство исчезла с политической карты Европы (страну поделили между собой Россия, Австрия и Пруссия) и вновь появилась на ней лишь более столетия спустя. И появилась всего только на два десятилетия: за ними последовало без малого шесть лет оккупации и войны. Затем — драматические перипетии становления Народной Польши в новых границах, годы «культа», нескольких оттепелей и кризисов, военного положения и опять драматическое становление Республики Польша… К тому же все без исключения польские национально-освободительные восстания двух последних столетий были проиграны. Патриотизм в польском общественном сознании поэтому чаще окрашен в безнадежно-героические, отчаянные тона. Он может быть романтически-порывистым призывом пусть к безрезультатной, но бескомпромиссной борьбе за свободу и независимость, может приобретать и «позитивистские» черты (акцент на своего рода теорию малых дел и ограниченное сотрудничество с либеральными элементами внутри страны и за ее пределами ради постепенного, шаг за шагом, обретения Польшей суверенитета и независимости). Естественно, что патриотическая традиция в польской культуре, в польском национальном сознании отождествляется до сих пор с традицией, так сказать, или повстанческой, или антиповстанческой.

К ней неизменно обращались и обращаются в послевоенные десятилетия писатели разных, подчас противоположных и даже враждебных политических взглядов. Одни выдвигают на первый план бескорыстие, жертвенность и самоотречение во имя будущего, что в крайних случаях неизменно оборачивается нетерпимостью к инакомыслию, готовностью подчинить Делу, Идее все, вплоть до вековых представлений о нравственности. Другие в этой же традиции, в этих «польских мифах» (неокупаемый героизм, растоптанный внешними силами патриотизм, циничное использование заранее обреченных благих порывов всякого рода отечественными и иноземными проходимцами и фанатиками) видели и видят одну из веских причин хронических польских бед, объясняющую, в частности, и «неудачу польского послевоенного эксперимента».

Одним словом, со времен, пожалуй, Мицкевича подлинным героем польской литературы был человек, либо отождествляющий себя с польским повстанческим мифом, либо же словом и делом против него возражающий, — но никогда не равнодушный к нему, всегда патриот, всегда человек, бережно оберегающий свои национальные корни.

Е. Рыльский этот неписаный канон нарушил, решив обратиться к исследованию совершенно иного типа поляка — начисто лишенного патриотических чувств и понятий. И выбрал для этого тип обрусевшего поляка. Но обрусевшего, так сказать, не сознательно, не волей обстоятельств, которым он, сопротивляясь, вынужден был все же поддаться, а как-то бездумно, пассивно, без сожалений. Такие, конечно, в польской литературе появлялись — но ее героями, ни в буквальном, ни в художественном смысле, никогда не были.

А между тем на царской службе, гражданской и военной, в XIX и начале XX столетия состояли тысячи и тысячи поляков, в 1905 и 1917 годах многие из них активно, осознанно сражались против своих земляков — патриотов, демократов, революционеров. Кстати, офицеры с польскими именами и фамилиями служили не только в красной, но и в белой армии, вожди которой и слышать не хотели о подлинной независимости Польши, о выходе Привислинского края из состава России, когда она покончит с большевиками и революционной смутой.

Многие из них были реальным «опровержением» польской повстанческой мифологии. Литература справедливо вынесла им однозначно суровый приговор, но, по существу, так и не занялась художественным исследованием этих «лишних людей», выломавшихся из круга польской демократической или консервативно-патриотической традиции. Е. Рыльский такое художественное исследование предпринял. И оно, на мой взгляд, оказалось не просто удачным, интересным и новаторским вкладом в польскую литературу, но затронуло проблемы более общего свойства, способные, думается, привлечь внимание и советского, в первую голову, конечно, русского, читателя…