Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

«Мне кажется, я нашел. Молодая, здоровая и глупая. Все, чего ты хотел. Обнимаю, и до скорого. Антоний Козеблоцкий».

Ей было двадцать два года, звали ее Паулина. Она была одной из трех дочерей Ксаверия Рабского, помещика, чья семья жила неподалеку от Ловича.

Свадьбу играли в Собботах, скромном именьице, где усадебка, парк, огород и ближний костел с небольшим кладбищем являли собой инфраструктуру мелкопоместной шляхетской жизни, воспетой в песнях Монюшки, в стихах Ленартовича и в творениях разных драмоделов, поставленных с пиететом любительскими кружками. Все излучало уют и богобоязненность, детишек крестили на старинных саблях, все было такое родовое и национальное, и нищета шла рука об руку с фанаберией.

Венчались в старопольских костюмах, и это более растрогало и взволновало все общество, чем сам факт соединения нерушимыми брачными узами двух молодых существ. Трудностей с костюмами не было, поскольку в предвидении таких оказий их хранили как реликвии в сундуках. Были соблюдены в одеяниях даже кое-какие нюансы, ибо то был акт политический, а не маскарад, демонстрация решимости и воли к самосохранению вопреки всему: появление шляхтичей в лисьих шапках, в кунтушах, в поясах и при сабле — пусть капитана-исправника, обер-полицмейстера и самого генерал-губернатора хватит от азиатской ярости кондрашка! Но кондрашка, как правило, никого не хватал: у империи были враги куда опаснее, чем кунтуш и прадедовская сабля, к тому же тупая, как мужицкий лемех. Бывало, однако, разодетые таким образом свадебные гости попадались на глаза жандарму, и тот грозил пальцем, а если у него не было никакой срочной работы, то бежал с докладом куда полагается, и казацкий десятник, щелкая нагайкой, вопил: «Эх, полячишки, свиные хвосты!»

Гостем Макса был Хаим Роттенвейлер вместе с невестой Шейлой Рот, некрасивой, но очень богатой французской еврейкой. В кунтуше с широким собольим воротником Хаим выглядел великолепно. Высокий, плечистый, он походил на провинциального магната, заброшенного судьбой в толпу мелкопоместной шляхты. Да и кунтуш сидел на нем безукоризненно, так как за неделю до свадьбы был сшит портным с Налевок, одевавшим правоверных евреев, когда те хотели блеснуть нарядом. Зато Максу старопольский костюм был явно не к лицу.

Два дня и две ночи пили, веселились и кричали. Макс дважды так отплясывал мазурку, что срывал аплодисменты. Неутомимая в танцах Паулина переплясала постепенно всех партнеров, одной из первых ее жертв стал дядюшка Генрик. Хаим Роттенвейлер молниеносно освоил полонез и благодаря росту дважды шел в первой паре с Эльжбетой Рабской, матерью юной супруги.

Погода стояла великолепная, почти весенняя. О свадебном путешествии Макс не желал и слышать, убеждал тестя и тещу, что выбор страны или места является обычно причиной первой супружеской ссоры и что ему известны такие пары, которые из-за этого расходились, что было встречено Рабскими без должного понимания, и тогда Макс, желая затушевать невыгодное впечатление, какое произвел своим отказом, затеял финансовую ревизию Соббот. Положение оказалось столь плачевным, что перестало уже волновать всех, включая и лиц, которые были в этом непосредственно заинтересованы.

По мнению дядюшки Генрика, сделано это было демонстративно и неделикатно.

В начале мая молодожены отправились в Хортынь. В июле Паулина сообщила мужу, что, судя по всем признакам, у нее будет ребенок. В августе разразилась война. В феврале 1915 года Макса мобилизовали и две недели спустя направили в формирующуюся под Житомиром кавалерийскую бригаду. За неделю до его отъезда Паулина родила мальчика. Когда прощались, она осведомилась, как окрестить младенца.

— Полагаю, по католическому обряду, — ответствовал Макс.

— Это само собой! — воскликнула Паулина. — Я спрашиваю про имя.

— Лишь бы не Максимилиан, — буркнул он и потрепал жену по багровой еще от родовой горячки щеке.

Он расположился в одном из вагонов воинского эшелона, до отказа набитого овсом, оружием, лошадьми, солдатами и офицерами. Поезд тяжело сдвинулся с места и неуклюже покатился по Подольской возвышенности, разъезжаясь с такими же поездами, идущими в противоположном направлении. И он подумал: вот он едет или, вернее, его везут навстречу новым испытаниям, которые, подобно прежним, он примет с покорностью и которые, что ни говори, не внесут в его жизнь ничего нового, ничего такого, чего он уже не познал или не предвидел. Мысль, что, возможно, он не вернется, его не ужасала.

Шел мокрый снег, пахло войной, хотя они от нее отдалялись. На станциях ржали лошади, раздавался топот кованых сапог, слышались смех и ругательства.

Он шевельнулся в кресле. Поднес руку к лицу, затем провел ею по бритому черепу. Открыл глаза и осмотрелся в комнате, знакомой ему и в то же время незнакомой, как если бы он был тут всегда и в то же время никогда здесь не был. Трехчасовой сон его освежил. Он глянул направо. Отблески сверкающих снежных сумерек отражались на столике. Коньяк был не тронут, кофе остыл, сигара превратилась в пепел.

Перед ужином он решил пройтись по саду. Стоял сухой, морозный и безветренный вечер. Снег уютно скрипел под ногами. Он шел по аллее между двумя рядами деревьев в тяжелой меховой шубе, подняв воротник, в шапке с коротким меховым козырьком, на котором забавно, словно перья у чомги, топорщились волосики. В том месте, где аллея кончалась изящной статуей косули на высоком цоколе — собственно, даже не косули, слишком коротки были ноги и слишком узок круп, и потому ее считали антилопой, — он свернул влево на тропинку, ведущую сквозь заросли одичавшей малины к неширокой, но глубокой речке, притоку близкого Буга. Именно здесь росли деревья, которые он особенно любил, — цель его детских странствий. Несколько дубов и лип, а посередине — высокоствольная сосна. Теперь, когда лиственные деревья осыпались, она была красивей всего, в ней ощущались, как, впрочем, и всегда, очарование, гордость и независимость. Он глянул вверх, на подвешенную под небом крону, приблизился к стволу и приложился щекой к шершавой коре. Небо было свинцовое, как это бывает в мороз перед снегопадами. Он сел на скамейку, стоявшую чуть в стороне, ближе к замерзшей реке. На другом берегу виднелись очертания деревьев: парк в этом месте переходил в небольшой, в несколько десятков акров, лесок, отделяющий усадьбу от деревни. Какая тишина, даже собак не слышно… И он в этой тишине в первый день своего возвращения домой. Он подумал, что теперь дни, месяцы, годы полетят быстро, как буддистские молитвы, наматываемые на барабанчик, и их бег будет отмечен возрастающим утомлением души, ослаблением мысли, угасанием тела, и в летнюю пору он будет приходить сюда, на свое любимое место, садиться на скамью и любоваться лесом за рекой, пока наконец тридцать, а может, и сорок лет спустя в шубе и заячьей шапке сюда не явится подточенный хворью старец, не обопрется неподвижными, костенеющими руками на трость, а время, отделяющее его от того момента, есть нечто, что может быть и может не быть, ибо если оно будет, а оно будет наверняка, то оно окажется бесплодным. И еще он подумал, что этот промежуток не заполнит ни любовь, ни дружба, ни работа, явись они даже в самом привлекательном образе, ибо прав был тот человек, которого он познал и полюбил, хотя провел с ним всего несколько часов: нельзя никуда вернуться, если вышел ниоткуда, а как раз это с ним и случилось. Кем он был, тот немолодой грузный мужчина с изборожденным морщинами лицом, с отважным и вместе с тем усталым взглядом? Как случилось, что они нашли друг друга в переполненном пивном зале, хотя прежде судьба их не сводила? Отчего они повели сразу нескладную бурную беседу, извергая из себя тяжелые мысли, будто это сулило им облегчение? Отчего, разговаривая с этим человеком, имени и национальности которого он не знал, он возражал против собственных убеждений и соглашался с тем, что им противоречило? Как случилось, что они перешли на «ты», когда в тот июльский вечер в пустом доме Веренеева, фабриканта и библиофила, они продолжали начатый еще на рассвете разговор, который явился для обоих очищением?