Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Оба встали поздно. Завтракали отдельно. Увиделись в полдень у нее в комнате. Она уже упаковала свои вещи. Весь багаж состоял из сумочки и небольшого чемодана с наклейкой «Гамильтон». Они поехали на метро на маленький вокзальчик Мерилибон, откуда отправлялись поезда на запад. По дороге на вокзал она сказала, что не в состоянии вернуться сейчас домой и поедет в Долджло, туда, куда направлялась четыре месяца назад, пересаживаясь в Эксетере. Вокзал Мерилибон был чистенький, пестренький, игрушечный. Похожий на декорацию; такими же были черно-зеленые вагончики на высоких колесах и паровоз с разрисованной красными полосами трубой. Стоял туманный, но теплый день.

— Кажется, это мой поезд, — указала она зонтиком, когда они вышли на перрон.

Время, пролетевшее с трех часов утра, изменило ее до неузнаваемости. Она была бледна, под глазами тени, что, впрочем, случалось и раньше. Такой она даже больше нравилась Максу. Однако сейчас совсем не то. Она показалась ему выше ростом и худее. Ввалились виски, щеки. Правда, и прежде, даже когда она бывала в хорошем настроении, ее облик не всегда соответствовал возрасту. Крепкая, с упругим, изящным телом, она не относилась к тем девушкам, которых сравнивают с цветком. И вдруг стала такой жалкой, что люди оглядывались. Было тепло, но не жарко, однако Дженет, хотя на ней был всего лишь жакет, покрылась испариной.

Макс подумал, что это должно бы причинить ему боль, но с удивлением констатировал, что ничего подобного не испытывает. Подумал еще, что Дженет, вероятно, страдает и не хочет, чтобы он это заметил, но, не в силах скрыть переживания, страдает от этого вдвойне. Тогда он решил сказать что-нибудь такое, чтобы придать ей бодрости, и весело воскликнул, что ему с ней было очень хорошо и что это одна из причин, по которой он будет думать об Англии с симпатией, и единственная причина, почему он сохранит в памяти Шотландию. Эффект, однако, был противоположный. Дженет отступила на шаг, открыла рот, обнажив свои великолепные зубы так, что все вокруг засверкало. Макс полагал, она смеется, но, прежде чем успел ответить на улыбку, понял, что у нее перехватило дыхание. Продолжалось это долго, и зрелище было не из приятных. Когда все прошло и Дженет вернулась к своей тихой скорби, он, чтобы отвлечься от того, что только что произошло, указал на пальму в большой зеленой кадке с металлическими обручами и заметил, что похожая стояла в доме у его отца, но в одну из суровых зим, несмотря на все хлопоты, стала желтеть и к весне усохла. Минуту спустя, когда кондуктор прошел вдоль вагончиков с табличкой, возвещающей, что до отхода поезда остается десять минут, он спросил, не посчитала ли бы она за бестактность, если б он предложил ей некую сумму денег, которую положит на ее имя в одном из лондонских банков.

— Не будем об этом, Макс, — прошептала она в ответ и, указав на поезд движением головы, добавила обычным своим голосом: — Мне б не хотелось вскакивать на ходу. Думается, что пора в вагон.

— Да, разумеется, — отозвался он с готовностью и взял ее под локоть. — Что ты собираешься делать в Долджло? — спросил Макс, когда она была уже на ступеньке.

— Я ж тебе говорила: у меня там подруга. Не в самом Долджло, а в двух-трех милях от него, в деревне, — пояснила она.

— Ну и что ты будешь там делать?

— Постараюсь быть как можно больше на воздухе. Там прекрасный климат, может, застану еще ежевику. Будем пить в полдник чай с кексом, а вечером Патрик будет читать Диккенса или Теккерея. Он очень это любит, — произнесла она, всматриваясь в даль мимо его головы своими большими, в это мгновение как бы увеличившимися и слегка косящими глазами.

— Кто это, Патрик?

— Муж Сюзи. Я, пожалуй, пойду.

Он хотел помочь ей внести чемодан, но она запротестовала.

— Прощай, Дженет, — сказал Макс, когда она была уже в вагоне, где отсутствовали купе и лишь вдоль стен тянулись скамейки.

Встав у окна, Дженет опустила раму. Протянула сверху ему руку. Горячую и влажную. Кондуктор крикнул: «Off!» — и поезд тронулся.

Макс отступил на шаг, помахал ей рукой, она смотрела в его сторону, силясь улыбнуться. Смотрела долго-долго, хотя первые вагончики давно уже уехали со станции и Макс расплылся в густеющем воздухе вместе с пальмой, красным зданием вокзала и пеларгониями на подоконниках.

Однако Макс не уехал в Польшу. Ни в тот день, ни на следующий. Он опять занялся своим трактатом и в течение недели не покидал гостиницы. Вступил в борьбу с бумагой, с пером, со своей ненавистью к фон Арниму, с возрастающим отсутствием интереса к теме, к работе, боролся с охлаждением к Гёте и остывающим пристрастием к Шиллеру. Он писал без надежды, и ему казалось: даже если что-то получится, это не будет иметь значения для поэзии, для читателя и для него самого. К этому у него уже не лежало сердце, а через неделю иссякло и терпение. Он забросил седьмую тетрадь на полку и позвонил в бар, попросил подать бутылку водки. Молодой и сильный, но норовистый конь, которого попотчевал арапником ездок, отправившийся на веселую прогулку, стал на дыбы, вскинув копыта в небо, сбросил ездока в канаву, а сам, вместо того чтоб помчаться опрометью — пусть без хозяина, зато на воле, — зарылся мордой в песок и оцепенел.

Тлел влажный рассвет. Макс вышел из гостиницы и направился по гудящим улицам к Темзе. Он перешел мост и очутился в Ист-Энде. Здесь он еще никогда не был. Двинулся в сторону маячащих в сумраке стальных конструкций портальных и башенных кранов, туда, где слышались сирены судов и буксиров. Прошел мимо гигантских доков лондонской верфи и очутился на огромной железобетонной платформе, врезающейся в расширенную в этом месте реку. В пятидесяти метрах от него длинные руки портовых журавлей расчерчивали свинцовое небо. Река была грязной и темной, а по ее поверхности прыгали короткие, набегающие друг на друга волны. По ним плыли ящики, доски, дохлая рыба, сброшенные с судов нечистоты. Верещали чайки и крачки, гоняясь за легкой добычей, толстые, отяжелевшие, самоуверенные. На другом берегу Темзы, примерно на уровне глаз, через короткие промежутки времени вспыхивал и гас красный огонь, и в том же ритме с ближнего берега отзывался туманный ревун. Из сумрака ноябрьского утра медленно и величественно выплыла громадина: казалось, будто двигалось несколько составленных воедино шестиэтажных зданий. Все это сопровождалось негромким перестуком машин, едва пробивающимся сквозь насыщенный влагой, густой воздух. Железная гора шла вверх по реке, выставив сперва высокий тонкий нос, затем ржавые стальные плоскости с массивными заклепками. Плоскости скользнули быстрее, затем — медленнее, а волны, которые лишь теперь докатились до пристани, забурлили внизу, словно пытаясь вскарабкаться одна на другую. Когда судно наконец прошло, а длилось это несколько минут, и оставило позади полосу взбаламученной винтом воды, Макс прочитал на корме: «South Dakota» [19] Южная Дакота (англ.) . . Он повернул голову, чтоб глянуть вновь на сигнальный огонек напротив, и перед его носом, тарахтя, прошло небольшое суденышко, этакий вагон-курятник, с нагроможденными в избытке надстройками, непропорционально большими в сравнении с сидящим в воде корпусом. Своим недужным и запущенным видом этот уродец напомнил Максу китайскую джонку, которую он видел в детстве на иллюстрации к «Труженикам моря». С противоположной стороны появился изящный парусник, трехмачтовый бриг с убранными парусами, тонкий, будто существующий в двух измерениях, как белая аппликация, налепленная на черный фон, и даже ползущий лепехой впереди буксир, грязный и замызганный, был не в состоянии разрушить поэтичность видения. Парусник назывался «Каллиопа». Его выводили из реки на просторы морей и океанов, где он, поймав в паруса ветер, поплывет Бог знает куда и зачем.