Станислав Стратиев - Время собирать виноград

Так что предстоящее собрание было на две трети готово. Я имею в виду то собрание, где я проголосовал не один, а два раза; дважды я поднимал руку на уровень шеи сидящего впереди коллеги. Я «воздержался» и был «против»; но меня удивило не принятое решение, а то, что при желании я мог бы угодить рукой прямо по шее сидящего впереди коллеги. Причем без малейшего усилия.

Я оставил Матею записку, но ему явно было не до меня в тот день. Я хотел с ним поговорить. Пошел к нему снова. Дверь мне открыла Лена. Она выглядела уставшей, однако, несмотря на усталость, казалась еще более красивой; под глазами — круги, угасший взгляд, чуть наметившийся второй подбородок, отнюдь не изящный, но делавший ее более земной. Если раньше я мог ею лишь восхищаться, сейчас был готов ее пожалеть; когда-то она представлялась мне существом, достойным восхищения и одновременно осуждения, — теперь я понимал ее. Она ничем не отличалась от остальных женщин — только более красивая. Мне опять вспомнился наш разговор с Матеем, когда он сказал, что ей не везет с работой, что она как юрист хотела бы заниматься одной серьезной проблемой, а мысли ее коллег-мужчин, увивающихся вокруг нее, заняты совсем другим. Матей тогда сказал: «Ей нелегко. И если я питаю к ней какие-то чувства, то обязан помочь ей». Я тогда ответил ему, что красивая женщина не становится красавицей в один день и что Лене следовало бы научиться приспосабливаться к своей внешности… «Как бы ни мешала она ей… у людей бывают и бо́льшие недостатки, и все равно они привыкают к ним и справляются с ними». Видя ее сейчас подавленной, я подумал, что, если мне придется опять говорить с Матеем о Лене, я постараюсь не быть столь категоричным и прямолинейным. Возможно, красота способна радовать окружающих людей, в то время как тебе самому она приносит лишь огорчения, делает несчастным и в конце концов тяготит. Теперь, спустя тридцать лет, я понимаю, почему неказистые, невзрачные девчонки, с которыми я учился в школе, в университете или жил по соседству в одном квартале, устроились в жизни лучше, чем красавицы: последние выходили замуж, разводились, служили причиной страданий, сами страдали, пока окончательно не превратились в самых настоящих неудачниц.

— У Матея неприятности, — сообщил я Лене, когда мы расположились друг против друга в зеленых креслах.

— Знаю. Я тоже их ему создаю. Ты рассказал ему, о чем я тебя просила… — Она пошевелилась в кресле, потом откинулась на спинку и, положив белые как снег руки на овальной формы подлокотники, продолжила: — Как я стояла перед мансардой Васила Ризова и следила за ним. Точнее, не стояла, а сидела в машине. Матей предоставил мне все удобства — даже автомобиль.

— Да, рассказал. Хотя мой рассказ не очень его удивил.

— Знаешь, я уже никого не смогу удивить.

— Но удивление может быть и приятным.

Лена усмехнулась так, как усмехаются люди, когда у них спрашивают: «Ты что, не веришь в призраки?»

— Единственное, на что надеется Матей, как и я, — на твою неудовлетворенность собой.

— Но ведь и я должна чем-то отличаться от других. Я не нравлюсь сама себе — и в этом мое отличие. Ты не считаешь меня оригиналкой, не так ли?

— Ты случайно не начала выпивать?

— Это тоже меня беспокоит. Что касается пороков, тут я безукоризненна, как моя кожа.

— Когда Матей вернется?

— Он пошел купить растительного масла.

— «Ниву» или «Жемчуг»?

Лена рассмеялась:

— Я ему не давала подобных указаний. Он — добрый, настолько добрый, что порой начинаешь его ненавидеть.

— В этом его сила. А ты бьешь его в грудь и кричишь: стань плохим, стань таким, как я, и мне будет легче; а он — все тот же. Почему бы тебе разок-другой его не ударить?

— Знаешь, какая у него тяжелая рука?

— Ты что, уже испытала? Если говорить откровенно, мне бы хотелось, чтобы ты почувствовала это.

— Женщина… может иначе почувствовать силу мужской руки.

Лена снова откинулась на спинку кресла и положила руки на подлокотники. Я понял, она собирается сообщить мне что-то важное.

— Ты его друг, и я думаю, что его судьба тебе небезразлична. Поэтому я собираюсь выступить перед тобой с декларацией. Когда ты ее услышишь, поймешь, что в сравнении с ней клятвы — ничто. Я никогда не уйду от Матея. Не смогу уйти. Наверно, я не настолько сильна. К его несчастью. Если его нет рядом со мной, я лишаюсь опоры в жизни. Он как скала… Каждый из нас печется о себе, но только не Матей. Он — из тех, кто живет для других.

Появился Матей. С сумкой в руках. Было ли в ней масло — не знаю.

— Признаюсь, я вспылил… — сказал он, когда Лена ушла на кухню. — Эта слежка мне не по душе. Мне страшно налаживать приятельские отношения с кем бы то ни было из наших сотрудников или по крайней мере пытаться их налаживать, потому что они наверняка подумают, что я подыскиваю себе сообщников и жажду окружить себя нужными мне людьми. И вот они выжидают, когда я исчезну на неделю, чтобы преподнести мне сюрприз. А эти начальники! Они могли бы меня вызвать и спокойно объявить, что собираются посадить перед моим кабинетом Иванову и что в случае необходимости она будет меня замещать. Даже если я буду на месте. В тот день, когда я перевел ее в рентгеновский кабинет, повысив ей оклад и сократив рабочий день, вызвал ее к себе и сказал: я перевожу вас… потому-то и потому-то… Изложил ей все свои доводы. Возможно, я и допустил неслыханное своеволие, переместив ее с одной работы на другую, может, мне следовало бы предварительно посоветоваться с кем-нибудь и подготовить почву… Видишь ли, я был простым сельским врачом. Впрочем, я могу опять туда вернуться, там совсем не плохо, даже лучше, чем здесь. Я не мню себя ни звездой, ни фигурой. После того как я стал, пусть даже случайно, по глупости Тотева и ему подобных, главврачом… я обязан вести себя, как подобает главному врачу. Я не отрицаю, что было бы лучше, если бы на мое место назначили кого-нибудь другого. Пирогова, например, или Шарко, или Александра Флеминга; но поскольку ни один из них не может претендовать на этот пост, я должен держаться, по крайней мере как они. Поэтому я не хочу допытываться, гадать, что думает Тотев по поводу того, сколько лампочек нужно ввернуть в коридоре — три или четыре. Так что… если я поступаю, как положено руководителю, а не как челноку, который снует между подругами Ивановой, друзьями Мирчева, Тотева и самим Тотевым… если я веду себя соответственно занимаемой мной должности, то тем самым оказываю поддержку Тотеву. Он как руководитель на голову выше меня, не так ли? А если даже самый маленький начальник, вроде меня, авторитетен, от этого возрастает и авторитет Тотева. Неужели он не может понять такой простой истины?!

— Может, более того — понимает, но она ему не подходит. Тотев нуждается в другом: он хочет, чтобы ты смотрел на него восторженными глазами. К примеру, ты можешь разжигать печку так, как это делает Колев? Чем старательнее ты будешь ее разжигать, тем больше преданности увидит Тотев в твоем старании. Чем больше надувает щеки Колев, тем выше его авторитет… а твой авторитет должен пройти очень длинный путь. И опасный. А вдруг он меня потеснит, думает Тотев. Вот почему ему нужны не деловые, а послушные помощники.