Станислав Стратиев - Время собирать виноград

Я направился к выходу.

— Пусть ты прав. Ты прав, но сумеешь ли… — И, уже стоя в дверях, я добавил: — Из вас двоих в проигрыше ты, и вопрос в том, на сколько тебя хватит; что касается поликлиники, то потерпевшие — все, ты же нападаешь, провоцируешь, преподносишь неприятные сюрпризы. Можешь не убеждать меня в своей правоте. Я в этом уже убедился. Однако ты поднялся лишь на первую ступеньку. Теперь тебе надо убедить всех в своей правоте.

— Если я не сумею это сделать, сделают другие. Прости, — виновато улыбнулся Матей, — уж так я воспитан. — И закрыл за мной дверь.

— Да он же трус! — говорили в последующие дни женщины нашей поликлиники. — Был у Колева и извинялся перед ним.

И Линда, и Попова, и «тюльпан» рассказывали в мельчайших подробностях, как главврач совсем неожиданно заявился к Колеву домой.

— Не предупредив по телефону?

— Не предупредив.

— Вошел и прямо сказал: «Я переборщил тогда, на собрании, я не предполагал, что мои слова будут поняты превратно. Я против допущенных ошибок, но не против тебя лично. Тебя я люблю».

— Любит? Как может такое говорить мужчина мужчине!

— «Да… люблю… и мы должны найти общий язык. Нам нечего делить… да и работа у нас трудная, каждому следует заниматься своим делом».

«Нам надо найти общий язык»… — почти в один голос повторяли все и качали головой.

Я готов примириться в нашей поликлинике со всем, кроме одного: почему, когда они произносят: «Ага, значит, нам нужно найти общий язык!» — и при этом все подряд имитируют главврача — причем в их голосах слышны угрожающие нотки, — почему бы им в этот момент не постараться взглянуть на себя со стороны? Тогда бы они поняли, как выглядят и на кого похожи; они обнаружили бы, что своими синхронными, словно заученными стремительными жестами напоминают фольклорный ансамбль. Удовольствие, получаемое от подобных разговоров и жестикуляции, было столь велико, что они забывали все на свете, и я искренне сожалел, что они не могут посмотреть на себя беспристрастно.

Я не переставал удивляться. Порой мне не хочется утрачивать это мое качество. Я нахожу его достаточно редким и отличающим меня от окружающих людей; благодаря ему я как бы становлюсь старше других, мудрее, вижу свое преимущество перед теми из молодых, кто никогда и ничему не удивляется. Иначе это мое свойство не импонировало бы мне так. Я не считаю его своим достижением и пытаюсь найти в нем и отрицательные стороны. Я давно заметил, а с годами со всей очевидностью понял, что, когда человек изображает на лице удивление, он как бы извиняется, желая поскорее отделаться от собеседника: «Извини» — и шагает мимо.

Последующие дни и недели жизнь нашей поликлиники дала мне возможность не только открыть два вида удивления, но и обнаружить другие его разновидности.

Я наблюдал, что творилось у нас после того, как я убедил Матея в том, что вел он себя чересчур резко, и не только с Колевым, но и с другими коллегами; относится-то он, мол, к сотрудникам и справедливо и беспристрастно, но очень уж официально, сухо, с прохладцей; даже когда говорит что-то приятное, одобрительное, тон у него такой, будто он ругает. Ему надо больше улыбаться, дружелюбно подтрунивать, а некоторых приглашать провести вместе вечер; ему следует ездить с сослуживцами на экскурсии, и, коли у него нет собственных детей, надо познакомить своих племянников с их детьми, пусть бы они подружились; по случаю праздников, дней рождения и именин — а то и по вымышленному поводу — необходимо устраивать в поликлинике маленькие торжества с угощением и выпивкой; он обязан знать, с кем в настоящее время встречается Линда, кто именно ее бросил и кого собирается бросить она; несомненно, Линда права, утверждая, что мужчины — негодяи и прохиндеи. При встрече с Тодоровой следует целовать ей ручку, потому что, имея мужа-подкаблучника, она привыкла к соответствующим манерам и стремится всем своим видом показать это — и Матей должен ей подыгрывать.

— А когда мне работать?! — воскликнул Матей.

И тут я ему объяснил, что все вышеперечисленное входит в его служебные обязанности и это — решающая сторона его деятельности, поскольку именно она учитывается коллективом. Да, аналогичные требования существуют везде, да, они действительно смешны и позорны, но в нашей поликлинике люди избалованы и распущены, и что делать — такой уж порядок заведен тут; они привыкли к нему, а изменить его в один день нельзя. Я опять предупредил его о необходимости действовать; заодно признался и в том, что, как бы меня ни трогала судьба моих коллег, я не опускался до подслушивания чужих разговоров; однажды я пришел на работу раньше обычного — уборщицы скоблили и драили, двери были открыты настежь и голоса в пустующем здании звучали особенно отчетливо. Одна говорила другой: «Он долго не продержится». — «А что он сделал?» — последовал вопрос: «Ничего особенного». — «Тогда почему?» — «У него тяжелый характер. Не может работать с людьми… все решает сам».

— Вот что говорят о тебе, Матей.

— Не прошло и месяца, а меня начали увольнять. Помнишь, как Тотев изрек, разводя руками: «Что же нам делать с Матеем Василевым?»

— Он не только разводит руками. Он и охает. Так как работает он в одном из отделов городского народного совета и имеет доступ к большому начальству, которому ему не всегда есть что сообщить, он сразу принимается охать, как только заходит речь о задачах, которые он должен решать. У Тотева есть записная книжка, где хитроумным способом зафиксированы фамилии тех людей, которым он не звонит, скажем, семь-десять дней, но связь с которыми необходимо поддерживать; даже бухгалтер может ошибиться, но Тотев — никогда! Если он кого навещает, то рассказывает что-нибудь веселое, заранее подготовленное, потом — приятное, тоже предварительно продуманное. Но иногда в беседе наступают паузы, и здесь-то на выручку приходит Матей. Тотев начинает всех просвещать, какой ужасный человек этот Матей. И как они в нем ошиблись! И снова — что-то потешное и трогательное; пока он говорит, присутствующие, особенно дебелые супруги начальников, приходят к выводу, что Тотев — добрая душа, человек неглупый и много переживший, которому каждый обязан помочь. Тотева, как и Колева, шагающих одним путем, трудно одолеть, потому что они неутомимы. Неутомимы. То, что я рассказываю, сложно постичь простому смертному. Когда я завожу разговор о Тотеве, мне становится неловко, я испытываю досаду и неудобство и готов прервать свой монолог. Тотеву же, наоборот, никогда не бывает неудобно.. Каждый день, по вечерам, он, бывая у знакомых, говорит без умолку, не боясь показаться надоедливым и утомить собеседника одними и теми же разговорами. Он долдонит, бьет в одну точку — негромко, с повлажневшими глазами, готовый в любую минуту пустить слезу; рассуждает о несправедливом к себе отношении, о трудностях, которые испытывает, об усталости, одолевающей его. И как тут не устать, если ему приходится обивать чужие пороги. Кое-где ему отказывают в приеме. Его не принимают, а он появляется там снова и снова — и ему уже не смеют отказать в гостеприимстве. Он не обижается. Он — борец против несправедливости. Вот и сейчас он терпит несправедливость, но он борется. Когда-нибудь ему воздастся за его достоинство.