Станислав Стратиев - Время собирать виноград

Я понял: в зеркальце Лена выглядывала Васила. Сомневаться не приходилось. Матея можно уважать, ценить, любить, почитать, но только не разыскивать. Да и зачем это делать, когда он всегда при ней: стоит его позвать — он тут как тут. И сейчас, и потом, и всегда.

«Неужто мне суждено всю свою жизнь открывать одну и ту же истину?» — сказал я себе, направляясь к машине. Открыл дверцу, сел рядом.

— Как вы смеете? — вскричала Лена.

Я поудобнее расположился на сиденье, показывая, что не собираюсь вылезать.

— Вы следите за мной! Безобразие! — Она ударила рукой по баранке.

Я пальцем указал на повернутое зеркало.

— Следишь ты. И могу сказать за кем. За Василом Ризовым.

У нее пропало всякое желание кричать и ударять по баранке. Не глядя на Лену, я чувствовал, как она сжалась и словно бы стала меньше.

Пока я размышлял, зачем я вместо того, чтобы обследовать барабанные перепонки, впутываюсь в эту историю, Лена вдруг напряглась — взгляд ее замер. Сейчас для нее не существовало никого, тем более меня. Васил Ризов из дома вышел не один. Обняв девушку за талию, он повел ее вниз по улице. Я тоже увидел девицу — в Софии полно таких. Я, конечно, поизносился, но когда-то, в периоды холостяцкой жизни, и ко мне домой наведывалась какая-нибудь красотка, коллега по службе или что-то в этом роде. Я с осторожностью открывал и закрывал дверь, чтобы любопытные соседи не догадались о характере подобных визитов. Самое большее, что я мог тогда себе позволить, — это смело хлопнуть дверью. Но идти вот так рядом с ней, обнимая за талию на виду у соседей, — для этого мне бы потребовалась по меньшей мере еще одна жизнь. Я был таким, как все, а Васил Ризов слыл любимцем женщин — поэтому каждый, из нас вел себя соответствующим образом.

Лена включила мотор.

Не сразу спросила усталым, приглушенным голосом, в котором слышалось отчаяние:

— Где тебя высадить?

— Прошу тебя, поедем куда-нибудь. Хотя бы ненадолго.

— Везде полно народу, — ответила она.

— Давай остановимся в какой-нибудь тихой улочке.

Меня удивила ее сговорчивость и покорность. Найдя такую улочку, она притормозила.

Устроившись поудобнее на, сиденье, я заговорил:

— Можешь считать это стремлением к справедливости, равновесию, порядку. Так вот, тяготея к элементарному порядку, я пытаюсь понять… правда, безуспешно… если поставить на одну доску Матея и тебя, а потом Васила и ту девушку, любой человек, не задумываясь, выделил бы вас. Вы с Матеем — прекрасная и яркая пара, вы предназначены друг для друга, в то время как Васил Ризов и его знакомая… что поделаешь — обычное явление… самые заурядные люди. Происходящее сейчас между вами не укладывается у меня в голове. Потому что внешне вы подходите друг другу. А внешнее соответствие легче всего объяснимо и приемлемо. Правда, кроме него, существует душевная близость, биология…. Есть ли у вас время добиться гармонии? Я задаю себе вопрос: как ты можешь предпочитать Васила Ризова Матею, а он в свою очередь отдавать предпочтение этой девушке перед тобой, когда отсутствует даже внешнее соответствие? Вы с Василом не просто обликом не подходите друг другу, но между вами целая пропасть. И чем можно заполнить эту пропасть, эти кратеры… если так безболезненно и просто происходит подобная замена?

— Кратеры… кому они нужны, кратеры? Ты чересчур драматизируешь.

— А зеркало?

— Я — женщина.

— Это не оправдание и не объяснение происходящего. Пойми… мне хочется помочь… тебе, Матею, самому себе. Человек обязан разобраться во всем, что совершается у него перед глазами. По крайней мере расставить все на свои места. В противном случае он лишается опоры. И ему не за что ухватиться. Я не собираюсь отмахнуться от жизни. Поверь мне. Я дольше тебя живу на этом свете, поэтому больше страдал, больше знаю. Нельзя видеть кругом только неразбериху, нельзя быть пессимистом. Это уже конец, после этого остается лишь одно — броситься в реку и позволить течению унести себя. Именно поэтому я упомянул о порядке и равновесии; я не употребляю более громкого слова — «смысл», которое наверняка испугает тебя. Я понимаю, речь идет о чувствах, увлечении, а их не так просто объяснить… так, как хочу я… это не дважды два. Я согласен, что не все можно объяснить, но в вашем случае я ровным счетом ничего не могу объяснить.

— Тебе не кажется, что наша беседа затянулась? Прежде чем уйти, обещай мне, что ты встретишься с Матеем и расскажешь ему обо всем. Пускай он хоть однажды, и раз и навсегда, постарается понять меня. Я — такая, какая есть, и не надо представлять меня другой.

Я открыл дверцу.

— Подожди! Ты должен это сделать. Ты говорил, что хочешь помочь. Ну так помоги! Ты обязан рассказать обо всем. Смешную эту историю. Да, смешную. Как я просиживаю перед домом Васила Ризова. Просиживаю часами, чтобы удостовериться в том, что он предпочитает мне кривоногую и плоскогрудую девчонку. Такова правда, и тебе нужно выложить ее Матею… если ты на самом деле хочешь помочь. Думаю, ему станет лучше, когда он узнает истину.

— Почему бы тебе самой не рассказать?

— Мне он не поверит. Что бы я ни сказала плохого о себе, он отказывается верить. И мои недостатки становятся достоинствами. Таков Матей.

— Он любит тебя.

— Но в чем виновата я? Мне не надо его любви, я не могу ее выносить. Ты понимаешь меня? Его любовь накладывает на меня обязательства. Давит. Ломает мою натуру, а я не хочу быть другой. Я — это я. И именно я гляжу в зеркальце машины, купленной мне Матеем. До свидания!

Лена кивнула головой, распахнула дверцу и включила мотор.

Следующий день начался как обычно: «Давайте посмотрим ваше горло!», а не с разговора с Матеем. Прежде всего мне не нравилось само поручение: «…ступай к нему и расскажи, что видел…» Но еще более неприятна была необходимость его выполнить… Лена вечером возвращается домой, ложится на соседнюю кровать или в соседней комнате — я не имею понятия, сколько у них комнат, — а я спустя полчаса или полдня передаю Матею то, что для них обоих не является новостью.

Я оказался прав, предполагая, что им все известно. Я отправился к Матею. Усевшись напротив него, сказал:

— У меня к тебе есть один разговор.

— Один ли?

Бывают моменты, когда ты внезапно проникаешь в суть человека, доселе маячившего у тебя перед глазами и присутствовавшего в твоих мыслях. Причем присутствовавшего прочно. Ты любил его — но не очень, понимал его — но не до конца. Потому что ты не задумывался о нем всерьез и не испытывал перед ним чувства вины. Да, он тебе друг, да, ты сочувствовал ему. На первый взгляд все в порядке. Но наступает момент, один из тех моментов — ради них стоит жить! — когда ты сообщаешь своему другу, что у тебя к нему есть один разговор, а он в ответ устало, грустно, с еле уловимой и в то же время явственной теплотой в голосе спрашивает: «Один ли?»