Станислав Стратиев - Время собирать виноград

— Ну что, видел? — Я закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

Недялков покрутился у стола. Потом сел. Хотел было схватиться руками за голову, но вместо этого повернулся ко мне.

— Ты, видно, разбираешься в футболе.

— Да, конечно, — переведя дух ответил я.

— Так вот… это был не матч, а собрание.

— На этом свете никому нельзя угодить. Полная и окончательная победа!

— В том-то и дело. Окончательная. Но… давай-ка прогуляемся!

Мы вышли из поликлиники. Дошли до бульвара Сливница, свернули на Волгоградский и очутились под каштанами Русского бульвара. Стоял теплый осенний вечер, ради которого тоже стоит жить. Нет ничего прекраснее таких тихих, словно спрятавшихся под высоким невидимым навесом, безветренных и все еще теплых вечеров. Есть и другие вечера, промозглые, притаившиеся вон за тем холмом. Они действуют угнетающе, и ты мечтаешь о доме и друге. Но сегодня было тепло, холода хоронились где-то, время их не наступило. В такую погоду не надо плотно закрывать ни окон, ни дверей; надо выходить на улицу и долго бродить по городу.

— Ну что, видел? — снова спросил я и попытался придать своему голосу восторженную, победную интонацию.

— Видел, к сожалению. — Недялков говорил спокойно, взвешивая каждое слово. — Когда Матей атакует, он не знает меры.

Какое-то время шли молча. Потом Недялков продолжил:

— Почему там, позвольте вас спросить, на проходной, сидит здоровая жена шофера? Станку неправильно лечат. Сто раз он повторил. Но если ему хочется быть таким точным, то следовало бы сказать: не комплексно лечили. Матей увлекся. Он растоптал Колева.

На этот раз молчание затянулось. Недялков заговорил вновь:

— И наконец… если бы собралась комиссия, то этого промаха не случилось бы; а ведь есть и другие ошибки, которые я еще найду… Неужели он не понимает, что запугивает людей? Создает у них чувство неуверенности.

Мне уже было не до прекрасного осеннего вечера. Захотелось возразить Недялкову.

— Ты придираешься к нему. Мелочишься. Рассматриваешь все в лупу. Матей должен был обороняться. «Давайте послушаем и другую сторону», — сказала Велева. Ты забыл ее слова? И он объяснил, доказал, что не ущемляет Станку. Что он — не какое-нибудь там чудовище, отнимающее у нее бюллетень. А ты знаешь, что бы произошло, не защити он себя? Его бы обвинили во всех смертных грехах. С криками набросились бы на него и смяли. На кого ему опереться? На Беловского? Тот никогда никому ни в чем не отказывает. Рецепт, больничный, отпуск, бальнеологическое лечение или курортное — все к вашим услугам. Таков его принцип — идти всем навстречу. Если нужно отказать — пусть это сделают другие. Его нет. Не существует, когда требуется произнести горькое слово. Говорить правду в глаза надо уметь. Такова уж наша профессия, и такова жизнь. Она далеко не розовая.

— Тебе стало легче? — спросил Недялков.

— Ты обо мне не беспокойся.

— Я и не беспокоюсь. Просто спросил, легче ли тебе стало.

— Уж очень формальный у нас сегодня разговор. Придираемся к каждому слову Матея. Что из того, сколько раз он повторил фразу: «Неправильно лечили»! Лечение должно быть правильным — это значит комплексным.

Недялков остановился под каштаном.

— Я хочу тебе высказать то, во что верю, в чем действительно убежден. — Он довольно долго молчал. Ему казалось, я слишком возбужден, чтобы запомнить то, что он собирался мне сообщить: — Забота о человеке, любовь к человеку должны проявляться постоянно. А не время от времени. Как в случае со Станкой, так и с Колевым.

Наша беседа прерывалась долгими паузами.

— Ясно? — спросил Недялков.

— А если ясно… «Закрывай собрание!»

— Нет, за это я его не порицаю, — покачал головой Недялков. — Я тоже заметил, все видели, как он приказал Григорову. Он не имел права так говорить. Хотя вышло по-человечески: распалился, увлекся. Кроме того, каждому не терпелось поскорее уйти. Никто не хотел выступать.

— Но ты не посмеешь отрицать, что мы разглядываем Матея под сотней прожекторов, в лупу, и любое его движение… я как сейчас его вижу… словно боимся что-то упустить… таким ли образом надо оценивать человека? А может, по чему-то главному?

— Руководителя — именно так. С него большой спрос. Он как звезда в небе. Возможно, мы его разглядываем чересчур старательно, но вместе с тем и доброжелательно. Завтра ты увидишь, что произойдет…

Вроде бы ничего и не было. Но и я увидел. Матея разглядывали не «старательно», а зло и придирчиво. Как будто в его выступлении не было ни единого верного, справедливого замечания в адрес Колева. А вот Колеву сочувствовали. Его считали оскорбленным. Над ним, видите ли, учинили расправу. Для Колева наступил один из тех моментов, когда так сладостно ощущать себя гонимым. Никогда до этого его не любили так! И вот сейчас, стоило главврачу выступить против него, он вдруг стал всеобщим любимцем. И не просто любимцем, а человеком, которого любили тайно и скрытно.

В этот день я больше обычного бродил по коридорам. Обошел почти все кабинеты. Кое-где варили кофе. Выпил две-три чашки. Все были настроены против Матея. Раздражение, неприязнь. И испуг. Коли он начал… неизвестно, где остановится.

Я снова зашел к Недялкову. Мне хотелось схватить его за лацканы пиджака.

— Скажи мне! Где же правда? Вчера вечером я поверил тебе и свернул знамена. Ты прав: между матчем и собранием есть разница. Но что ты думаешь о сегодняшнем дне? О сегодняшнем. Колев стал «несчастненьким», а Матей — «и откуда он только взялся на нашу голову!»

— То, что происходит сегодня, — следствие вчерашнего, — заключил Недялков, и я пожалел, что не схватил его за грудки сразу же.

В последующие дни и недели я несколько поустал от всех этих передряг. В принципе людям они необходимы. Одни устают от распрей, других они тяготят, третьих будорожат, а деятельных делают еще более активными. С их помощью каждый достигает своей цели.

Я ушел в тень, и вот почему: поведение Линды мне показалось очень удобным. «О ужас!» — вопила она тоненьким голоском и прикрывала рукой ротик, а я, глядя на нее, говорил себе: у тебя ведь есть постоянный хахаль, и нечего изливать свои чувства в коридорах. Что ты мне доказываешь, продолжал я мысленно спорить с ней… мне-то известно, у тебя их двое, если не трое, и они тебя вызывают после обеда — с двух до четырех или с двух до трех, а иногда даже с двух до двух пятнадцати. Потому-то ты и охаешь так старательно; но поскольку, как мне кажется, в результате длительных споров люди становятся похожими друг на друга, мне не хочется более заниматься твоей персоной.

За стенами нашей поликлиники стояла чудесная осень. Однажды я ушел с работы раньше, как делают это многие, и решил пообедать в ресторане «Под липами». Столики располагались прямо под деревьями в тихом квартале, напротив Парка свободы. К моему удивлению, посетителей оказалось немного, время от времени на белую скатерть падал пожелтевший лист. Через стол от меня тихо, спокойно и совсем мирно спорили между собой несколько завсегдатаев. Они заказали себе по пятьдесят граммов рома и осторожно, чтобы не расплескать, поставили рюмки на скатерть. Спорили они о том, сколько гитлеровских танков ворвалось на территорию Советского Союза — три тысячи двести или больше. Асенчо, человек с лохматой головой, вначале хмуро молчавший, заговорил, и оказалось, что знает он больше других. Две танковые армии — одна под командованием Гудериана, а вторая — Хохта, а может, Нохта, точно он не помнит… И Асенчо, лохматый, неумытый, полусонный и не успевший протрезветь после вчерашнего, вглядывался в белоснежную скатерть, словно рассматривал военную карту; он словесно начертал со всеми мельчайшими подробностями главное направление удара этих армад. Послушав его, я поднялся и увидел Лену.