Андраш Беркеши - Друзья

— Я давно хотел тебе кое-что сказать, Миклош.

— Я слушаю.

— Надоело мне жить у стариков. Еву это не волнует. Она чудесная женщина, я ее люблю, но легкомысленная до крайности. Знаешь, родители тайком от меня дают ей деньги, у нее все есть, и она там прекрасно себя чувствует. А мне нужно собственное жилье. Я больше так не могу. Ходи по одной половице, то не скажи, этого не делай. Тьфу!.. Твое здоровье. — Они выпили. Компания, сидевшая за соседним столиком, тихо затянула песню. Миклошу вспомнился Бодайк — холмистый край, утопающий в зелени деревьев. — Я уже давно подумываю о том, — продолжал Имре, — чтобы перебраться куда-нибудь в провинцию, где можно, наконец, получить жилье. И тебе то же самое советую. Заводов там много, работы на наш век хватит. Мы в деревне выросли.

— Я тоже об этом думал, — признался Миклош. — Пора уже заиметь свой угол. А Ева согласится уехать отсюда?

— Ева? — Имре закурил сигарету. — Ну, если получу директорский пост и предоставлю ей возможность ездить в Пешт когда заблагорассудится, думаю, согласится. Купим машину, если понадобится. Водить она умеет. В общем, надо где-то обживаться и пускать корни.

— Ты прав, — сказал Миклош. — Если найдешь хорошее место, сообщи мне.

— Само собой.

Через год у Миклоша и Терезы родился ребенок. Жили они по-прежнему на чердачном этаже, в квартире, переоборудованной из бывшей прачечной. Из-за постоянных протечек воздух там вечно был сырой и затхлый, на потолке постоянно нарастала плесень. В таких условиях молодые родители не на шутку опасались за здоровье ребенка.

В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году освободилось место директора текстильной фабрики в Бодайке. Узнав об этом, Имре написал своему старшему брату, который к тому времени работал главным редактором областной газеты. Ференцу Давиду понравилась эта идея. Почему бы Имре в самом деле не стать директором фабрики? Инженер-текстильщик, получил высшее образование в Москве, коммунист со стажем, к тому же Бодайк знает как свои пять пальцев. Лучшего директора нельзя и пожелать. Он поделился своими соображениями с Балинтом Чухаи, секретарем партийного комитета уезда, и тот сразу с ним согласился. Было решено отклонить кандидатуру, предложенную управлением, и ходатайствовать о назначении Имре Давида. Поскольку Имре был в управлении на хорошем счету, возражений не последовало, и первого марта шестьдесят седьмого года он уже стал директором текстильной фабрики. Ему предоставили скромную служебную квартиру, и он переселился туда, свято веря, что скоро сумеет построить дом, где и доживет до пенсии. Живописный, богатый край, до областного центра — двадцать минут на машине. А город растет на глазах, там и театры, и музеи, и увеселительные заведения первоклассные, словом, жизнь бьет ключом. От Будапешта, правда, далековато, но никто не запретит ездить туда хоть каждую неделю. А буквально в двух шагах — огромное озеро Фюзеши с зоной отдыха, где можно и порыбачить, и позагорать, и покататься на лодке. Чего же еще желать? Оставалось только уговорить Еву, которая испытывала стойкую неприязнь к провинциальной жизни. Чтобы она уехала в какое-то паршивое село, оставила Будапешт, друзей, родителей, обжитые кафе, где официанты понимают ее с полуслова! Чтобы она не делала прическу у Фери, лучшего в мире женского мастера, чтобы не прогуливалась вечерами по центральным улицам и не заглядывала в магазины, где у нее все «схвачено» и можно из-под прилавка достать любой дефицит! Это невозможно. Она родилась в Будапеште, привыкла к шуму большого города, к его проспектам и паркам, к толкотне в автобусах, метро и трамваях, к трехэтажной брани на улицах и перепалкам в универсамах. Для Евы все это означало полнокровную жизнь. И чтобы променять ее на какое-то жалкое прозябание! В конце концов, она выходила замуж не за директора провинциального завода, а за начальника отдела крупного будапештского предприятия.

Имре пришлось призвать на помощь все свое красноречие, чтобы убедить жену: она ошибается, считая, что в провинции нет жизни, ибо только там-то люди и живут по-настоящему.

— Здесь ты всего лишь одна из многих, а там станешь первой и сразу займешь в обществе подобающее тебе место, поскольку ты умна и красива. Что же касается возможностей развлечься, так они там просто неисчерпаемы и тебе ни минуты не придется скучать. Совет выделит нам участок, и отгрохаем такие хоромы, о каких в Пеште ты и мечтать не можешь…

Говорил он долго и вдохновенно.

— Ну, хорошо, — сказала Ева, когда он исчерпал все аргументы, — я поеду с тобой. Но дай слово, что, если мне там не понравится и я соберусь вернуться к родителям, ты меня сразу же отпустишь. Подожди, я еще не закончила. Купишь машину, и я буду ездить в Пешт, когда мне захочется, а ты не будешь устраивать сцены ревности и распускать руки.

Имре согласился на все условия. Купил в «Хунгаросервисе» слегка подержанный «опель-рекорд». Правда, пришлось немного взять взаймы, но он чувствовал, что игра стоит свеч. Тревоги Евы вскоре развеялись. Имре оказался прав: в провинции можно было не только жить в свое удовольствие, но и при случае «показать себя». В гости их звали наперебой, так что порой она терялась, не зная, кому отдать предпочтение. В областном центре действительно жили дельные люди. Со многими она познакомилась на торжественных мероприятиях, на банкетах, куда Имре Давида постоянно приглашали, так как он теперь был номенклатурным работником. За первые же полгода пребывания в Бодайке посчастливилось ей познакомиться и с двумя министрами, которые совершали поездку по области, и даже побеседовать с ними. В Пеште она видела министров только по телевизору. Ну а зарубежные делегации? Разве в Пеште она могла бы встретиться с Ромешем Чандрой или с главой йеменского правительства? Да никогда в жизни.

Ева получила хорошую должность в одном из жилищно-проектных институтов. В ее функции входило проектирование интерьеров жилых помещений. По роду работы ей часто приходилось ездить в Будапешт — договариваться с предприятиями-поставщиками и контролировать выполнение заказов. Работа ей нравилась, хотя приходилось по ходу дела много учиться. Естественно, она использовала поездки в столицу и для встреч со старыми знакомыми. И вскоре заметила, что она все чаще оказывается в центре внимания благодаря своему дару красочно рассказывать об известных актерах и политических деятелях, с которыми ей доводилось встречаться.

Имре поразила царившая на фабрике бесхозяйственность. Развал был полный, не существовало ни внутреннего распорядка, ни инструкций на рабочих местах, некоторые начальники цехов плохо знали производство и не справлялись со своими обязанностями. Все это создавало крайне нервозную атмосферу, и новички, едва проработав на фабрике два-три месяца, брали расчет, а на их место приходили другие, но и они не могли пустить там корни. Имре пришел в отчаяние. Боже праведный, в какое болото он угодил, какой хомут взвалил себе на шею! Он вел долгие разговоры с секретарем партбюро фабрики Кароем Штайглом, пытаясь разобраться в причинах создавшейся обстановки, но этот сорокалетний голубоглазый блондин как-то не очень охотно отвечал на вопросы. Имре знал его с детства, они не были друзьями, но и не враждовали. Отец Штайгла, неулыбчивый замкнутый человек, работал на фабрике слесарем, не слишком интересовался политикой и когда-то прекрасно ладил с прежним хозяином Палом Зоннтагом. Все свободное время он проводил на своем винограднике или копался в огороде. У него был добротный дом на северной окраине поселка, возле самого леса. Он считал себя венгром, не принимал участия в сборищах фольксбундовцев и тщательно ограждал своего сына от воздействия истерических речей Бауэра. Благодаря такому воспитанию Карой Штайгл стал здравомыслящим молодым человеком, освоил отцовскую профессию и тоже пришел слесарем на фабрику. Работал он добросовестно, дело свое знал отменно, вскоре на него обратили внимание. Однажды — это было в сорок девятом году — его разыскал Балинт Чухаи и сказал: «Сынок, я вижу, ты человек трудолюбивый и честный, думаю, ты многое мог бы сделать для людей». Через неделю Карой Штайгл подал заявление в партию. А вскоре его выбрали в исполнительный комитет. Он никогда не лавировал, прямо и откровенно высказывал свое мнение и бывал иногда наивным до святости. Штайгл стал секретарем партийного бюро, когда дела на фабрике пошли из рук вон плохо, и все ждали от него решительных мер. Но как одна ласточка не делает погоды, так и ему не под силу оказалось в одиночку разобраться в запутанных и противоречивых проблемах, с которыми он столкнулся. Все его попытки как-то изменить положение ни к чему не привели. Директор гнул одну линию, главный инженер — другую, завхоз пытался метаться между двух огней. Сформировались противоборствующие группировки, и многие ловкачи, взвешивая соотношение сил, примыкали то к одной, то к другой, в зависимости от того, какие это сулило материальные блага.