Андраш Беркеши - Друзья

Зала нашел его на складе лакокрасочных материалов. Уже год, как Хуфнагель работал кладовщиком. Это был маленький, иссохший, седой человечек с впалыми щеками и голубыми в красных прожилках глазами, которые вечно слезились, будто его мучил хронический конъюнктивит. Зала сказал, что хорошо помнит его молодым, «поющим Фрици», как называли Хуфнагеля девушки за его удивительный по мягкости тембр голоса.

— Когда это было! — с горькой улыбкой махнул рукой старик. — Теперь мне уже не до песен, Миклошка. С тех пор как похоронил я свою супружницу, ничто меня больше не держит на этом свете. Да, не так я себе представлял свою старость. — Старик облокотился на маленький столик. Кожа на его руках была прозрачной, как папиросная бумага.

— А когда умерла тетя Клотильда? — спросил Зала, представив себе, как наяву, эту дородную женщину.

— В мае будет год. — Старик смотрел перед собой невидящим взором. — Пышные были похороны. Имре прекрасно все устроил. Он сказал мне: «Фрицике, тетя Клотильда с юных лет работала здесь, ее жизнь была неразрывно связана с фабрикой, и мы похороним ее за свой счет и со всем уважением, какое она заслужила своим трудом». И вправду похороны были очень торжественные, сотни людей пришли. — Хуфнагель вытер слезящиеся глаза. — Если б она только увидела, горемычная, как много народу провожало ее в последний путь! Только наших детей там не было. Все были, кроме них. — По лицу старика текли слезы.

— А где же они живут? — поинтересовался Миклош. — Янко и Иштван, если не ошибаюсь?

Старик кивнул, с горьким вздохом вымолвил:

— Не знаю, где их по свету носит. Они нам ни разу не написали. Может, стряслось с ними что-нибудь. Эта неопределенность и свела Клотильду в могилу. Ей ведь еще и шестидесяти не было, могла бы пожить.

Зала тронул старика за руку:

— А вам сколько же сейчас, дядюшка Фрици?

— В июне шестьдесят пять будет. Пойду на пенсию. Может, с полгодика еще и удастся проскрипеть, а потом отправлюсь вслед за Клотильдой.

— Да полно вам, дядюшка Фрици!

— Я знаю, что говорю, Миклошка. В моем возрасте человек многое видит. — Он поднял на инженера слезящиеся глаза: — Что я буду делать один? Здесь я хоть среди людей. А кому нужен одинокий пенсионер? — Он глубоко вздохнул. — Мне не повезло в жизни, Миклош. Знаешь, я всегда был фантазером, как и твой отец. Хотел переделать мир, много читал. Теперь уже не читаю. Только пью. Нет, мир не изменить. И не он виноват в том, что происходит с нами. В конце концов, многих он вполне устраивает. Теперь-то я знаю, не мир виноват, что моего сыночка Фридеша расстреляли нацисты из-за того, что он дезертировал. А ведь ему и двадцати еще не было. Не мир виноват, что двое моих младшеньких уехали неведомо куда. Я, только я один во всем виноват. Потому что плохо воспитал их. Знаешь, Миклошка, надо же когда-то высказать правду. Даже если это больно, если это убийственно. Наши сыновья эмигрировали, потому что не любили нас. Ни меня, ни Клотильду. Дети, которые любят родителей, так не поступают. Почему мне не удалось заслужить их любовь? Что я делал не так? Не знаю. Я все время об этом думаю, но не могу найти ответа. Свихнуться можно от этих мыслей. Поэтому я и пью. Глупость, конечно, но иногда легче становится. Да и в конце концов я сам себе хозяин. Никого не касается, что я с собой делаю. — Старик закурил. Хотя на складе курить было запрещено, Зала не стал делать ему замечания. — Ничто меня не связывает с этой жизнью. Когда-то я с удовольствием ходил на фабрику, любил свою работу. А теперь даже смотреть ни на что не хочется. Конечно, Имре кое-что сделал, бразды правления он держит крепко. Но я же вижу, что многие его обманывают. Все далеко не так замечательно, как кажется с первого взгляда.

— Почему же вы не скажете ему?

— Пытался однажды. Три года назад. Я тогда еще работал нормировщиком в прядильном цехе. Так он мои слова всерьез не воспринял. Пропустил, мимо ушей. Вообще разговаривал со мной, как с малахольным. Я и сказал себе: «Черт с тобой, Имре! Если ты не хочешь ничего видеть, меня это и тем более не касается. Зарасти все дерьмом, я и близко не подойду».

— Что же вы сказали Имре, дядюшка Фрици?

— Что сказал? Да всю правду, как она есть на самом деле. — Хуфнагель стряхнул пепел. — Так и сказал. Я, говорю, знаю тебя, Имре, с детства, знаю, что человек ты добросовестный и, как видно, собираешься навести здесь порядок. Так послушай моего совета. Для начала вышиби отсюда эту Ауэрбах. Дай ей под зад так, чтобы она летела до самого Пешта — туда, откуда явилась. Потому что это непорядочная женщина, и она самым наглым образом водит тебя за нос… Но зря я распинался, Миклошка. Твой друг и слушать меня не стал. Не отрицаю, я выпил немного черешневой палинки. У меня чистая, неразбавленная, домашнего изготовления.

— А что вы имели в виду, дядюшка Фрици, когда сказали, что Ауэрбах водит его за нос? — с любопытством спросил Зала.

— Ну как же? Я ведь работал учетчиком, и все происходило на моих глазах. Знаешь, пока в цехе была система почасовой оплаты, никаких проблем не возникало. Да и позже, когда ввели нормы выдачи сырья, тоже до поры до времени все было спокойно. Как-то нашим женщинам не приходило в голову заниматься надувательством. Да и при всем желании они бы не додумались до такого. Тут нужна была ушлая столичная штучка.

— Такая, как Ауэрбах?

— Вот-вот. Она сразу приметила, какие здесь открываются возможности, и прекрасно их использовала.

— И как же это происходило?

— Элементарно. Вся система проще пареной репы. Сам подумай. Зарплата каждой работницы зависит от того, сколько килограммов пряжи она сдаст.

— Это и раньше было, — заметил Миклош. — Из общего веса вычитался вес самих катушек.

— И сейчас вычитается.

— Так где же тут можно смухлевать?

— Где? А ты раскинь мозгами. Инженер ты, черт возьми, или нет?

— Хозяин — барин, — улыбнулся Миклош. — Ему видней.

— Ну, тогда послушай, пример тебе приведу, — начал старик. Он достал из ящика стола плоскую флягу, отвинтил пробку и сделал несколько глотков, от чего кадык его заходил ходуном, затем, не предложив Зале, убрал флягу обратно в ящик. — Так вот. Допустим, ты работаешь в прядильном цехе. В третьей смене. Приходишь ко мне и берешь сто килограммов необработанной пряжи. Это с запасом, чтобы потом не бегать. Я вписываю эти сто килограммов в твой наряд. Ты вставляешь катушки, включаешь станок. Отходы складываешь в мешок. Станок работает, время идет. К концу смены у тебя получилось, скажем, восемьдесят пять килограммов. Приходит бригадир. Вписывает тебе в наряд: выработано нетто восемьдесят килограммов, то есть за вычетом веса катушек осталось пятнадцать, в отходы ушло пять.

— И в чем тут могла быть хитрость?