Дитер Нолль - Киппенберг

Киппенберга она видела, каким ей хотелось его видеть, а не каков он есть. А хотелось ей, чтобы он был именно тем человеком, что жил в ее мечтах, в которых она сама-то себе едва ли признавалась. И если она никогда не тешила себя надеждой, что мечты эти могут сбыться, то потому лишь, что была уверена: не только ее одну он не замечает, и других женщин тоже. То, что он не смотрел в ее сторону, ни в коей мере не снижало созданного ею образа, но пусть уж тогда вообще не смотрит на женщин! И Киппенберг стал для нее воплощением непогрешимости только потому, что она чувствовала: с ней он грешить не намерен. Теперь, когда пришло отрезвление, она поняла, что надежда, которая питается иллюзиями и остается несбыточной, может вдруг перерасти в горечь и неприятие. И теперь ей приходится признаться самой себе, что, делая из него кумира, она обманывала себя, потому что в глубине души желала, чтобы и он в конце концов оказался таким, каким она после своего развода видела всех мужчин: легко увлекающимися, неверными и вообще плохими. Уж тогда бы она оказалась тут как тут и с радостью назвала бы плохое хорошим, раз оно на нее направлено, и, конечно, у нее возникло бы ощущение собственной исключительности, когда банальное становится возвышенным, и сердится она на него вовсе не за эту знакомую, которая не хочет называть себя, а за то, что на ее месте не она.

Понимание уничтожает иллюзии, но человек, пока время не раскроет ему глаза, воспринимает всякую утрату иллюзий как потерю. А потери болезненны. Этот Киппенберг был для фрау Дегенхард почти божеством, но больше он им не останется. Наверное, это ее вина, что она совершенно потеряла почву под ногами, сказано ведь: не сотвори себе кумира. И все-таки она на него сердита. Он должен был по-прежнему оставаться ее божеством, все тогда было бы проще.

Я решил, что пора прервать молчание. Взглянув на фотографию, я снова взял ее, чтобы еще раз посмотреть, и поставил на прежнее место.

— Да, это были трудные годы, — сказал я, — но и хорошие.

— Может быть, лучшие. — Больше она не избегала моего взгляда.

Перед говорильней фрау Дегенхард была совершенно спокойна, но после телефонного разговора с ней что-то произошло, я все еще толком не понимал, что именно. Сейчас она, похоже, справилась с собою, и я достаточно знал фрау Дегенхард, чтобы правильно истолковать брошенный ею взгляд: больше она не обманывает ни меня, ни себя и решила откровенно сказать мне все, что думает.

— Вам бы хотелось продолжать работать со мной, а не с доктором Шнайдером? — спросил я ее.

— Да, — прямо ответила она. — Я не понимала, что таким жестоким способом Босков хотел излечить меня от увлечения вами. Внешняя дистанция создает и внутреннюю, и, возможно, Босков был прав. Но я тогда думала, что вы хотите перевести в новое здание вашу жену и работать вместе с ней.

— У Шарлотты ведь высшее образование, — сказал я.

Она улыбнулась:

— Ваша жена выполняет у шефа не более чем ассистентскую работу, даже и того меньше, это каждый знает, — и, откинувшись в кресле, спросила: — Когда вы сказали, давайте выясним все до конца, вы ведь имели в виду откровенный разговор, совершенно откровенный?

— Вот именно! — подтвердил я. — Но только откровенность должна быть взаимной.

Она кивнула. Потом спросила:

— Как это вы допускаете, чтобы специалист с высшим образованием деградировал, превращаясь в лаборантку?

— Моя жена сама себе хозяйка, — сказал я. — Она так хочет.

Фрау Дегенхард отреагировала резко.

— С каких это пор вы обращаете внимание на то, кто чего хочет? — Она достала на сумки сигареты, зажигалку и закурила. — Вот Шнайдер до сих пор считает, что женщины должны быть в подчиненном положении. А вы? Вы как-то сказали не мне, правда, но эта фраза у меня и сейчас звучит в ушах: если человек не стремится повышать свою квалификацию до естественного предела, определяемого его способностями, ему не место в нашем институте.

— Да, приблизительно так я говорил.

— Мое место было здесь, в институте, — сказала фрау Дегенхард твердо. — Так я хотела, а я одинокая женщина и, значит, сама себе хозяйка. Но каково это — работать с полной нагрузкой, растить троих детей да еще повышать квалификацию до предела своих возможностей, — этим вы никогда не интересовались.

Она была права. Я молчал.

— Если бы мне не помогли, — продолжала она, — тот же Босков с его удивительной отзывчивостью, я просто задохнулась бы, повышая свою квалификацию, а дети были бы совершенно заброшены, но вас это абсолютно не интересовало.

— Но ведь вы и виду не показывали, — возразил я.

Она улыбнулась.

— Два года я жила в постоянной тревоге. От счастья, что у меня есть возможность повышать свою квалификацию, я чуть было не открыла газовый кран. Сейчас смешно про это вспоминать. Но тогда мне было не до смеха. Я боялась, что вы заметите, в каком я ужасном состоянии, и, чего доброго, скажете: «Если человек, повышая квалификацию, утрачивает жизнерадостность, ему тоже не место в нашем институте».

— Я ничего обо всем этом не знал.

— Вы о многом ничего не знаете, — возразила она, — вы ничего не знаете о жизни.

— Только без паники! — сказал я спокойно. — Спросите, что творилось в институте до меня, когда Ланквиц распоряжался кадрами и такого человека, как Харра, заткнул куда-то в подвал. — Я с укоризной покачал головой. — Это все к тому, что я ничего не знаю о жизни! Вы говорите со мной так, будто я — Ланквиц.

— Вам до него немного осталось!

Все поднялось во мне от возмущения. Но я продолжал в спокойном тоне:

— Мой отец выбился из нищеты. А я начинал рабочим на химическом заводе!

— Это было давным-давно, — возразила она, — о тех временах вы и думать забыли.

— Нет! — сказал я. — Никто, наверное, на своем пути так часто не оглядывается на начало, как я.

— То-то и оно, что вы оглядываетесь только на собственный путь!

Эта словесная перепалка вдруг показалась мне бессмысленной. Я спросил:

— А куда вы, интересно, клоните?

— Босков считает, — сказала фрау Дегенхард, — что вы за социализм, и он прав. Но почему вы за него? Босков говорит, что прежде всего важна позиция, а потом уже мотивы, которые ее определяют. И тут он опять прав. Кого-нибудь другого мне, наверное, и в голову не пришло бы спрашивать о мотивах. Но вы — руководитель, и вас я спрашиваю!

— Пожалуйста, спрашивайте, — произнес я и, чтобы скрыть замешательство, нацепил на лицо маску спокойствия.

— Не потому ли, что социализм предоставил вам больше шансов, чем любая другая система?

— И вы упрекаете меня в том, что я эти шансы использовал?

— Нет, — сказала она, — ни в коем случае! Но я упрекаю вас в том, что для вас общество — только волна, которая выносит наверх, что мы для вас всего лишь статисты в вашей карьере.