Дитер Нолль - Киппенберг

— Ты, наверно, воображаешь, что, раз ты партийный секретарь, тебе можно совать свой нос куда надо и куда не надо, — сердито огрызнулась фрау Дегенхард.

— Вот так-то оно лучше, — отозвался Босков. — Заведись как следует, от этого становится легче. Если есть на сердце еще что-нибудь, выкладывай. А когда мысли прояснятся, мы с тобой продолжим наш разговор, что делать с детьми, чтобы ты на сей раз по-настоящему была с нами.

Больше она ничего не сказала.

Вообще-то мне надо было теперь побывать в лаборатории у Хадриана и Шнайдера, а потом заглянуть в машинный зал. А после всего этого я бы еще охотно посидел часок в кафе-молочной, наслаждаясь тем ощущением безымянности, которое открыл для себя несколько дней назад. Но я обратился к фрау Дегенхард:

— Вы торопитесь, а мы здесь разводим канитель. Знаете что? Я вас отвезу домой.

— Вот это здорово! — воскликнул Босков. — Еще минуточку. Я не знаю, буду ли я здесь, если вы потом вернетесь в институт. Потому что с вами мне еще тоже надо поговорить. История с Вильде и с сетевыми планами, о которых я ровным счетом ничего не знаю… — Голова Боскова угрожающе побагровела. — В плане об этом нет ни слова. И если даже я сейчас промолчу, то потому лишь, что вы проявили предусмотрительность, но провести вы меня все равно не провели, дорогой, и, когда самое трудное с Папстом останется позади, вам придется кое-что объяснить.

Я выдержал взгляд Боскова, потому что вообще — и уже давно — хотел ему сказать всю правду. Но сперва надо распрямить свои кривые дорожки. Потому что Боскова не убедишь словами. Только сделанное заставит его поверить, что я стал другим, вернее, что я хочу стать другим. Все это было для меня очень серьезно.

Фрау Дегенхард сидела рядом со мной в машине, на коленях у нее стояла большая сумка. Она явно нервничала. Я завел мотор и то и дело проверял рукой, заработала ли печка: переднее стекло от нашего дыхания без нее мгновенно покрывалось пленкой льда. Мимо, кивнув нам, прошагал к своему «трабанту» Вильде и, прежде чем усесться в машину, расчистил глазок на замерзшем ветровом стекле и с громким треском скрылся из виду, оставив целое облако сизого дыма.

— Чего же мы ждем? — спросила фрау Дегенхард.

— Чтоб печка заработала, — ответил я.

— Зачем? — спросила она. — Мне не холодно.

— Переднее стекло все время замерзает, — терпеливо объяснил я.

Было, наверное, градусов шесть-семь ниже нуля. Холод пришел с востока; в Москве теперь, должно быть, все минус двадцать.

— А у Вильде стекло не замерзает? — спросила фрау Дегенхард.

— Еще как замерзает! — ответил я. — Сплошной лед с обеих сторон!

— Что же это он не ждет, пока печка заработает? — спросила фрау Дегенхард.

— Кто его знает, может, у него там прибор для слепых полетов, — заметил я. — Но что у него две дырки в талоне, это я знаю. Потерпите немного, сейчас поедем.

— Мне очень не хотелось бы, — сказала фрау Дегенхард, — чтоб Клаудия сама лезла в ванну.

Я выехал. Вахтер поднял шлагбаум. Я уселся поудобнее и не переключал вторую скорость, пока мы не выбрались на улицу.

— Вам действительно надо немного передохнуть, — сказал я. — Не знаю, у меня теперь нет уверенности, правильно ли мы поступаем, собираясь дополнительно загрузить вас в ближайшем будущем.

— Да что вы вообще обо мне знаете, — вдруг вырвалось у нее. — Разве я когда-нибудь не справлялась с работой в институте? А трое детей? Подите-ка вырастите их в одиночку!

С ее жизнью я и впрямь был знаком лишь в самых общих чертах. Ее отношение ко мне я всегда расценивал как теплое, но чисто товарищеское. Однако сегодняшний инцидент, начавшийся как шутка, а потом вылившийся во вполне серьезную сцену, показал, что в ее отношении ко мне кроется нечто такое, от чего у меня возникло тягостное чувство неловкости, но я тем не менее считал совершенно излишним задумываться над этим.

— Да, — сказал я уклончиво, — иногда личная жизнь требует от человека больше, чем работа.

Она хотела было возразить, но в это время я притормозил, да так, что машину занесло и мы едва не въехали на тротуар, лишь чудом не сбили столб с дорожным знаком, а фрау Дегенхард бросило прямо на меня.

— Вы прежде лучше водили машину! — сказала она, кинув на меня уничтожающий взгляд.

— А здесь лучше посыпа́ли, — отпарировал я. — Гололед, черт его побери!

Но на самой улице скользко не было.

— Посыпают чем ни попадя, — сказал я. — Вот бы Леман посчитал как-нибудь на своей машине.

— Что посчитал? — спросила фрау Дегенхард.

— Что выходит дороже, — объяснил я, — вмятины из-за гололеда или коррозия из-за этой дряни. Полезно было бы прикинуть, пусть приблизительно, хоть в грубом приближении!

— Зачем? — спросила фрау Дегенхард. — Подметки от этого не портятся.

Я искоса взглянул на нее: лицо ее было замкнутым или задумчивым, во всяком случае, сейчас оно мне показалось чужим. Всю дорогу она молчала. А я не предпринимал попыток ее разговорить. Где она живет, я знал, потому что прежде иногда подвозил ее. Когда мы остановились у ее дома, она все еще продолжала сидеть в машине, будто ей уже не нужно было спешить.

— Все были здорово шокированы, когда Вильде на вас набросился, — сказала она. — Но вас это не выбило из колеи.

— А что, по мне было заметно? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Я одна заметила. Потому что я все в вас замечаю.

— Я хотел, чтобы Вильде поднял шум, — сказал я, — но не думал, что он ополчится против меня.

— Пусть это послужит вам уроком, — сказала она.

Тогда я посмотрел ей в лицо и спросил:

— Что это вы на меня так взъелись? Думаете, я не вижу? Я же не идиот!

Она молчала.

Я добавил:

— Как сказал бы Босков, давайте выкладывайте, полегчает.

— Но не в машине же, — сказала она, — подниметесь со мной выпить чашку кофе?

— Согласен, давайте выясним все до конца.

До сих пор я ни разу не бывал в ее квартире и, поднимаясь с довольно тяжелой сумкой на второй этаж, спросил:

— Как вам здесь живется?

— Хорошо живется. У нас три комнаты, кухня, ванная, Третья комната крошечная, но мне хватает. А центральное отопление просто бесценная вещь.

Ей не понадобилось ни звонить, ни отпирать, потому что дверь распахнулась, едва мы оказались перед ней.

Я был знаком с детьми, и они меня знали, но я не видел их уже несколько лет. Вероятно, поэтому восьмилетняя Клаудия не захотела меня признать. Она еще не успела залезть в ванну, но дело уже явно к этому шло. Она была почти голышом, но чувства стыда, как видно, не знала: стоя в одной рубашонке, едва доходившей до пупа, она разглядывала незваного гостя, который здоровался с ее братьями, и пришла к выводу, что он чересчур высок.

— Ты Томас, — сказал я младшему, — а ты, значит, Михаэль, верно?