Дитер Нолль - Киппенберг

— Киппенберг слушает.

Полузабытый и такой знакомый голос снова заставил меня стать одновременно актером и зрителем: конференц-зал, возвышение, исписанные доски, стол, кафедра, телефон, Босков укладывает свой портфель, фрау Дегенхард не сводит глаз с Киппенберга. А Киппенберг говорит по телефону, и лицо его лишено какого бы то ни было выражения. Сцена в конференц-зале постепенно затемняется, из затемнения возникает будка телефона-автомата. Отчетливо, крупным планом девичья фигура. Это Ева. По зеркально поблескивающим стеклянным стенам проплывают огни едущих мимо машин. С улицы доносится приглушенный шум. Вечерний час пик.

Сколько миновало времени с тех пор, как Киппенберг в последний раз видел Еву? Понедельник, ночь, позавчера. С тех пор произошло очень много разных событий. Часть идеала готова воплотиться в действительность. А склонность к раздумью, смутное сознание, что не все в твоей жизни обстоит как надо, могли просто оказаться не угаданным тобой началом: твое «я» хочет быть перевернутым до основания, едва какое-нибудь действие даст тому необходимый импульс. Нынешний день принес с собой много решающего, принес и само решение. Преобразования начались. Ева является составной частью этого преобразовательного процесса. Она — мятеж, она — беспокойство. Про нее можно забыть, но от этого она не станет менее действенной.

— Трудно сказать, не знаю, — это Киппенберг говорит в телефон. — Если и да, то не раньше восьми. А уж когда перевалит за восемь, тогда больше не имеет смысла. В общем, после половины девятого ты меня не жди.

Он говорит очень деловито, но приветливо. Звонок его обрадовал, он не испытывает ни тени смущения от того, что те двое слышат каждое его слово: какие бы чувства он ни испытывал, по его голосу этого все равно не угадаешь. Вот почему его крайне удивляет, что телефонный разговор совершенно очевидным образом действует на фрау Дегенхард.

Во всем разговоре только одно главное слово «ты»: «после половины девятого ты меня не жди». Фрау Дегенхард смотрит прямо в лицо Киппенбергу. Сказанное Киппенбергом «ты» положило конец многолетней иллюзии. Она настолько хорошо знакома с жизнью Киппенберга, что ей известно: в этой жизни нет никого, к кому он мог бы обращаться на «ты». Мужчины — еще возможно, но ведь звонила-то женщина. «А кто его спрашивает?» Пришлось довольствоваться ответом: «Я знакомая доктора Киппенберга, и он ждет моего звонка». Этот человек, жена которого находится в Москве, просто не имеет права ждать чьего-то звонка, особенно когда звонит такой молодой голос.

Киппенберг замечает в лице фрау Дегенхард что-то очень для себя удивительное, что-то непонятное замечает, но не воспринимает до конца, потому что разговаривает он с Евой, а следовательно, до конца поглощен этим занятием.

— Да конечно же, получится, — говорит он, — насчет твоей работы. Мне туда надо будет съездить. Скоро. Вероятно, в начале той недели.

И голос Евы:

— В начале той недели будут каникулы. Я тоже поеду.

И опять эта ее прямота, не оставляющая никаких сомнений в том, что она твердо решилась преодолеть самую последнюю дистанцию, которая их еще разделяет. Так почему же, черт побери, в Киппенберге все восстает против ее решимости? Когда доктор Папст сказал, что всего бы лучше этой девушке приехать к ним, чтобы он сам мог увидеть, что она собой представляет, у Киппенберга и в мыслях не было тащиться за тридевять земель вместе с ней. Хотя нет, не надо себя обманывать, в мыслях-то было. С первой минуты ты хотел эту девушку, ты желал ее, сам себе в том не признаваясь, на границе между сном и бодрствованием, когда можно пережить невероятнейшие приключения, чтобы к утру снова их забыть, и не только на этой границе, но и сознательно тоже, не испытывая ни малейшей вины, в те незабвенные минуты в машине, стоянка у вокзала Фридрихштрассе, позавчера вечером, с тех пор не прошло и сорока восьми часов. Но хотеть там или желать, думает Киппенберг, и глаза у него становятся узкими, как две щелочки, — это одно, а жизнь — это совсем другое, и лишь осмотрительный, бесстрастный разум способен совладать с нею.

Может, и в самом деле бывают на свете чувства более сильные, чем те, которые до сих пор пропускала к Киппенбергу цензура его разума, может, и бывают, кажется, так, надо бы всерьез об этом подумать. Впрочем, как бы то ни было, он не собирается наскоро и между делом отдаваться какому-нибудь чувству. Если он сумеет обнаружить в себе великий потенциал заботы, близости, раскованности, он постарается его сберечь, чтобы таким путем прийти к единственному человеку, от которого его, судя до всему, до сих пор отделяет непреодолимая дистанциям прийти к Шарлотте.

— Посмотрим, — говорит Киппенберг, — я попробую хоть на полчасика. Но обещать ничего не могу. Мы связаны сроками, и слишком многое поставлено на карту. Хорошо, тогда позвони завтра, я не могу сейчас долго разговаривать.

Всего наилучшего, тебе тоже, Киппенберг кладет трубку.

Я проговорил по телефону всего полторы минуты и не мог понять, как это фрау Дегенхард за те же полторы минуты так резко переменила свое решение. Она теперь и слышать не желала о том, чтобы участвовать в нашей работе, она и не думала отдавать детей Боскову, во время занятий даже речи быть не может, а на той неделе, когда начнутся каникулы, она вообще предпочла бы взять несколько дней отпуска и съездить с детишками к своей матери.

Босков от изумления лишился дара речи. В поисках объяснения он переводил взгляд с меня на фрау Дегенхард, а с нее обратно на меня, и выводы, к которым он пришел таким образом, были, как выяснится впоследствии, не так уж чтобы высосаны из пальца. Он разволновался, громко запыхтел, но сумел обуздать свой холерический нрав:

— Смешно как-то получается! Всякий раз, когда у нас здесь на самом деле что-то происходило, тебе казалось, будто тебя держат вне игры, ты даже, помнится, жаловалась на это…

— Ну, жаловаться-то я навряд ли жаловалась, — очень решительно возражала фрау Дегенхард. — И вне игры я себя на этот раз совсем не чувствую. А кроме того, теперь мне и впрямь пора домой.

Однако и после этих слов она не ушла и только старалась не встречаться с Босковом глазами.

— Н-да, — сказал Босков. — До меня хоть и не сразу, но доходит все. — Он испытующе глянул на меня, и я подумал, что он хотел бы поговорить с фрау Дегенхард наедине. Но он сказал: — Можете спокойно оставаться здесь, коллега Киппенберг. Понимаете, дело в том, что мы уже перед этим занеслись в немыслимые выси и спокойно болтали всякий вздор. А ты, — и он взял фрау Дегенхард под руку, — ты произвела на меня очень приятное впечатление своей самоиронией. Я думал, у тебя уже все это позади. Но очевидно, бывают люди, которые вдруг спохватываются, что они до самой смерти кому-то чего-то не простят. В общем, чтобы коротко и ясно: ты до сих пор не забыла, что доктор Киппенберг подсунул тебя доктору Шнайдеру, но на самом деле все обстояло не так. Я это объяснил коллеге Киппенбергу, поскольку я знал, что в противном случае ты так с собой и не справишься. Словом, не начинай теперь по новой. Возьми себя в руки. Не начинай любоваться собой в оскорбленных чувствах, для которых, кстати сказать, никогда не было оснований. Я говорю тебе, как все было на самом деле, и говорю при Киппенберге, потому что тебя необходимо лечить лошадиными дозами, чтобы раз и навсегда положить конец этим глупостям.