Дитер Нолль - Киппенберг

— У нас в институте все надежно, — сказал я. — Кроме Юнгмана, Харры, Шнайдера, меня и вас, никто, даже Кортнер, ни о чем не догадывается.

В распахнутых дверях появилась Клаудия и объявила:

— Мыть руки и ужинать.

Затем она осторожно подкралась к телевизору, где сверху на плоской поролоновой подушке, в совершенно расслабленной позе, так что передние и задние лапы свешивались по обе стороны ящика, спал огромный сиамский кот. Клаудия почесала его за ухом, и в ответ раздалось такое громкое мурлыканье, что мы услышали его в другом конце комнаты:

— Какой здоровенный вымахал, — заметил я, — как, кстати, его зовут?

Историк захлопнул книгу, поднялся и осторожно переложил черную кошку с колен на кресло. Сквозь стекла очков я увидел у него усмешку, притаившуюся в уголках глаз:

— Мы назвали его Килидж Арслан, — ответил он совершенно серьезно. — Этим мы хотели увековечить память славного сельджукского султана, который со своим доблестным войском в тысяча сто первом году разгромил разбойничьи орды крестоносцев.

— Теперь припоминаю, — кивнул я, — а вон та черная в кресле, она тоже кого-нибудь увековечивает?

— Этот из молодых наших котов, — вмешался Босков. — Я ведь вам рассказывал, как из-за этих тварей тут осенью все против меня голосовали.

— По этой причине, — так же серьезно продолжал профессор истории, — мы нарекли многообещающего экс-кота и выдающегося крысолова Тариком. Ведь именно Тарик ибн Сияд, предводитель берберов, подчинявшийся, кстати, получившему незаслуженную известность Мусе ибн Нусаиру, пересек Гибралтар и в устье Вади-Бекка в семьсот одиннадцатом году нанес Родериху решительное поражение.

— Вот-вот, — сказал Босков. — А потом они же еще над тобой издеваются. Сходи в прихожую, ударь в гонг, но только один раз, — попросил он Клаудию. — А теперь обратите внимание на кошек!

Раздался удар гонга, черный кот пронесся мимо нас как молния, и громадный сиамский тоже спрыгнул со своего возвышения.

— Так сказать, павловский колокол, — сказал я. — Интересно, какую бы они скорчили мину, если бы сейчас в кухне не оказалось еды?

— Но, это… Это строго-настрого запрещено! — возмутился Босков. — Мы их специально дрессировали на этот гонг.

За стол уселось десять детей и пятеро взрослых. На ужин были сосиски, бутерброды и превосходный салат из сырых овощей, который я искренне похвалил; эту похвалу, как мне объяснили, заслужил астрофизик; в тот вечер ответственным за ужин был он. За столом Босков снова вернулся к волновавшему его вопросу:

— Ну ладно, отвечайте теперь коротко и ясно, говорила добрая фея про принца или нет?

— Я же тебе сказала, что принц тут ни при чем, — заявила старшая внучка.

На это Михаэль, сын фрау Дегенхард, объявил во всеуслышание:

— Ни при чем! А проснулась она все-таки от его поцелуя!

Тут все мальчики так громко рассмеялись, что я с удивлением на них взглянул.

— Ну, конечно, без принца тоже ничего бы не получилось! — согласилась девочка, слегка смутившись.

А Клаудия поставила все на свои места:

— Это просто фея сначала ничего не сказала про принца, а только что принцесса проспит сто лет.

— Теперь вспомнил, — сказал Босков, — а то я никак не мог успокоиться.

После ужина я еще полчасика посидел с ним и его зятьями. Наверное, нужно было воспользоваться удобным случаем и обсудить с Босковом кое-какие институтские проблемы. Но я не испытывал ни малейшего желания. Я был спокоен и расслаблен. И ощущал это всякий раз, бывая у Босковов. Что-то такое было в атмосфере их дома, не знаю даже, что именно, но здесь я чувствовал себя как-то защищенно. Теперь самых маленьких умывали и укладывали дети постарше, а теми в свою очередь руководили старшие.

Сестра Боскова пошла наверх, захватив с собой книжки, чтобы читать детям вслух.

— Это что, иллюзия? — спросил я. — Ведь я знаю, какая тут у вас идет бурная жизнь! И все-таки в вашем доме царит атмосфера мира и единения.

— Истинное единение и мир, — произнес Босков с отрешенностью, которой я у него раньше не замечал, — это ведь в конечном итоге две стороны одной медали, ну вы понимаете, о чем я хочу сказать: о жизни, достойной человека. Я всегда жил в истинном единении, вдвоем ли, как вы с женой, вчетвером ли, с двумя маленькими детьми. А жизнь в лагере… Не подумайте только, что я хочу как-то смягчить ужас пережитого. Но такого человека, как я, тюремная одиночка наверняка бы убила. А в Бухенвальде было настоящее единение, мы называли это солидарностью, и поэтому даже там нас нельзя было лишить человеческого достоинства. Теперь снова идет нормальная жизнь. Но жизнь в одиночестве для меня немыслима.

Отложив книгу, историк сказал:

— Когда я прохожу мимо какого-нибудь многоэтажного дома, и если к тому же это воскресенье, я всегда представляю себе сто семьдесят маленьких кухонь в ста семидесяти однокомнатных квартирах и вижу, как на ста семидесяти газовых плитах жарятся сто семьдесят шницелей на ста семидесяти сковородках, а в ста семидесяти кастрюлях варится картошка… И я не знаю, смеяться мне или плакать… Почему в этих огромных домах нет общей кухни, столовых, клубных помещений или какой-либо иной формы коллективной жизни? Не считайте меня сектантом. Пусть у каждого будет своя квартира, дверь которой он сможет закрыть, если устанет от людей. Но новое общество, каким является наше, должно планировать не одну экономику. Мы должны постепенно выработать концепцию общества, определяющую формы человеческого общения в будущем. Разобщение, к которому мы пришли — об этом я, мне кажется, могу судить, — не только не связано с человеческой индивидуальностью, но и не заложено изначально в социальную категорию, каковой является человек. Это разобщение — исторический продукт, или, лучше сказать, редукт, потому что человеческой сути всегда отвечали такие формы групповой жизни, которые можно было, например, наблюдать, правда, в несколько трансформированном виде, в дошедшей до нас деревенской общине.

— Однако жизнь в общежитии, которой я хлебнул в свое время, учась на рабфаке, — сказал я, — тоже нельзя назвать идеальным решением проблемы сосуществования людей, не связанных семейными узами.

— Я говорю о новых решениях, основанных на современном знании о человеке, — ответил историк. — Их надо искать и изучать.

— Искать и изучать, — вздохнул Босков, — но это в сфере социологии, а сводится-то все к проблеме градостроительства. А градостроительство — это обширное поле, как сказал бы Фонтане.

— И чтобы возделать его, — подхватил я, — потребуются миллиарды.

— Ну вот опять, — вздохнул историк. — Поскольку я не отрицаю примат экономики, мне остается только его проклинать! Все уродства классового общества вытекают, по моему убеждению, из капиталистического принципа конкуренции. Социалистическая революция сначала в национальном, а после сорок пятого и в международном масштабе его ликвидировала, но раскол в мире и необходимость сосуществования в наш атомный век вынуждают нас уже в глобальных масштабах придерживаться этого принципа, когда речь идет об экономическом соревновании двух систем.