Дитер Нолль - Киппенберг

— Ошибка? — повторил я.

Леман пожал плечами:

— Да не дает она ошибки, но… — и он скорчил такую гримасу, словно проглотил медузу, — но выходит одно дерьмо.

Меня едва не разобрал смех, но, взглянув на Лемана, я понял: дело нешуточное. Он был совершенно растерян.

Человек всегда задним умом крепок, и теперь, спустя годы, я и сам не могу понять, почему тогда тоже растерялся и впервые, с момента, как начал работать в институте, утратил самообладание. Правда, я был сбит с толку, и, хотя мелькнувшее у меня подозрение оказалось, как потом выяснилось, правильным, в ту минуту я поддался общей панике. Разум мне изменил, правильная мысль пришла мне в голову, но я не додумал ее до конца с обычной последовательностью. Я был в полном замешательстве, молчал и не мог найти тех единственно верных слов, которые должен был сказать тогда, чтобы превратить все это в незначительный эпизод, о котором скоро и думать бы забыли.

Если бы я сказал: хватит, бы все очумели, марш домой, выспитесь сначала, — тогда эта, по сути, незначительная ошибка не привела бы к столь тяжелым последствиям, не поставила бы, как это выяснится потом, под угрозу все наше предприятие. Ведь даже если в программе ошибка, ее можно найти, уж по крайней мере характер ее совсем просто установить. Ведь должен был я сообразить: раз машина не выдает ошибку, значит, программа тут в любом случае ни при чем. Но мое умение улавливать суть в случайных, на первый взгляд незначительных вещах, чутье, помогавшее мне отыскивать скрытые взаимосвязи, способность в любой ситуации продумывать одновременно несколько различных вариантов — все это оказалось в тот момент блокировано. Слишком многое было поставлено на карту, чтобы я мог реагировать с обычным хладнокровием. Я был издерган, как и все, но, кроме того — теперь я это понимаю, — моя уверенность в себе была подорвана ощущением собственной вины, да еще чуждое моей натуре копание в собственном «я» выбивало меня из колеи. Во всяком случае, человека с трезвым умом в этот момент не существовало. Что ж, осечка бывает у каждого, плохо только, когда она происходит в роковую минуту.

Ибо в открытых дверях стоял доктор Кортнер, весь обратившись в слух. Из-за треска печатающего устройства никто не услышал, как он вошел в зал и оказался свидетелем моей вспышки.

У меня еще хватило ума спросить:

— А где же инструкция по использованию программы? — и, не получив ответа, я, раздраженный, крикнул Леману: — А где последний протокол компиляции?

Леман промолчал. Красные пятна исчезли с его лица, он стал бледен.

Мерк начал сбивчиво объяснять:

— Да в том-то и дело, понимаешь, мы всю ночь искали, людей подняли с постели, думали, может, кто-нибудь знает, где что… Но бывает ведь, ничего найти нельзя, случается, что поделаешь, как в воду кануло. А Робби, ничего не попишешь, выдает какой-то бред, но это ведь и с умными людьми бывает!

Я сказал, все еще раздраженный:

— Удивительная безалаберность!

Я мучительно пытался разобраться в происходящем, мой вопрос, где инструкция по использованию программы, мог бы действительно натолкнуть нас на правильное решение, если б меня не захлестнуло в тот момент чувство горечи.

— Уж на машине-то все будет как надо, в этом я всегда был уверен, — сказал я Леману. — Но ничего не идет как надо. Самая важная программа исчезла, самые нужные материалы куда-то подевались… — И тут я впервые в жизни наорал на своего сотрудника: — А все ты с твоим проклятым гонором! Давно нужно было покончить с твоей беспорядочной манерой работы! Слишком много я дал тебе воли! Инструкция пропала, протокол компиляции не найти — это неслыханное безобразие!

Теперь уже и Леман перестал что бы то ни было соображать, так был уязвлен, к тому же он не спал вторую ночь подряд. На Харру и подавно не было никакой надежды, в кризисных ситуациях он всегда искал абстрактные решения и видел все, кроме того, что было у него под носом. Мерк должен был бы соображать лучше других, но он уставился на меня, как маленький мальчик, по-видимому испугавшись моей вспышки.

Я снова взял себя в руки и больше не кричал. Но говорил я с каким-то зловещим спокойствием, и это было еще обиднее крика.

— Господа на машине не могли не знать, что настанет день, когда нужно будет представить доказательства, что мы не только витающие в облаках теоретики и не тыловая служба для эмпириков, что мы в состоянии навести мосты, которые свяжут научные исследования с требованиями практической жизни. Оказалось, мы ни черта не в состоянии. Выношу за это особую благодарность всей счетной группе, а главное — тебе, Леман! Мои поздравления, господа!

Леман воспринял это как пощечину. Он перестал гримасничать. Саркастическая усмешка уже не кривила рот, от обычного высокомерия ничего не осталось. И следа не было от прежней его гордости, — гордости человека, хорошо знающего свое дело. Сейчас Леману оставалось только одно — молчать и сохранять выдержку, что ему и удалось.

Харра, который тоже чувствовал себя ответственным за машину, попробовал было оправдаться, но как-то вяло, без напора, разве что громко:

— Ну чего ты пристал, Киппенберг? Придумаем мы что-нибудь, вот так… — Он забубнил: — Можно, например, интегрировать с помощью разложения в степенной ряд, вот так… — и замолк, потому что лучше меня понимал, с чем нам предстояло столкнуться: изменения агрегатных состояний, фазовые переходы и тому подобное — в плане математическом это были сингулярности.

— Иди ты со своими рядами! — бросил я ему и продолжал, повысив голос: — Кто тут хвастался, что ему нужны только параметры состояния, кое-какие данные о веществе и он все рассчитает? Ты! Если уж говорить правду, много пыжишься, а толку чуть!

Харра уставился своими очками в пустоту. Он и так был не велик ростом, а теперь весь сжался, костюм еще больше обвис, ворот рубашки болтался; вечная коробка с сигарами, засунутая за подтяжки, делала его фигуру более скособоченной, чем обычно. Зрелище было не из веселых.

Я повернулся и вышел.

В дверях я наткнулся на Кортнера. Хорошо хоть за моей обычной непроницаемой маской нельзя было разобрать, как я взбешен. Кортнера только сейчас не хватало! Меня вдруг захлестнуло чувство непреодолимого отвращения к этому человеку. Оно и помешало мне правильно оценить обстановку, мне и в голову не пришло, что Кортнер мог слышать, как я только что взорвался. С принужденной вежливостью я кивнул ему.

— Доброе утро! — произнес Кортнер.

Если бы в его тоне я уловил хотя бы намек на вчерашнюю угрозу, это заставило б меня насторожиться и обдумать сложившуюся ситуацию, возможно, я не был бы так беззаботен и серьезно отнесся к его появлению здесь. Но я в тот момент даже не подозревал, до какой степени скользким был этот человек, не представлял, что за мысли были у него в голове: осторожно! Киппенберг раздражен, вчера я уже чуть не схлопотал от раздраженного Киппенберга. А сейчас имеется такая информация, о которой и мечтать нельзя. Дразнить его нет никакого смысла, напротив, нужно быть с ним предельно дружелюбным, не следует внушать ему подозрения.