Дитер Нолль - Киппенберг

Кортнер с приветливой улыбочкой произносит:

— Я не думаю, господин профессор, чтобы ваш зять возражал против этого решения! Если позволите, господин профессор, я сам с ним переговорю.

Снова Кортнер теряет уверенность, он опять видит на лице шефа странное выражение, но, наверное, это ему только кажется, потому что Ланквиц спрашивает:

— А доктор Босков?

Кортнер молчит. Пальцы его руки выбивают на курительном столике такую дробь, будто играют на воображаемом рояле какой-то пассаж шестнадцатыми. При имени Боскова сдают нервы и где-то внутри просыпается неприятное чувство, Но либриум не дает перерасти этому чувству в страх, лекарство надежно защищает от всех неприятных эмоций. В этом-то равнодушии и заключается преимущество Кортнера. Его рука снова спокойно лежит на столе.

— Коллега Босков, — произносит он, пожимая плечами, — в научных вопросах опирается на вашего зятя. Сам он спасует перед вашими научными доводами. Я думаю, ваш зять и коллега Босков договорятся между собой. — Кортнер поднимается. — Если позволите, я сейчас пойду за стенографисткой.

Ланквиц согласно кивает. Он остается один, в нем борется страх и чувство облегчения. От намека на увлечение фрейлейн Зелигер сплетнями он снова почувствовал укол, вспомнил о позоре, о Шарлотте и Киппенберге. Ланквица раздирают самые противоречивые чувства. Не до конца преодоленная боязнь последствий, если те, в новом здании, потерпят неудачу. Остатки ночных страхов. Облегчение от возможности с помощью Кортнера справиться со всей этой историей, избавившись от того неприятного и тягостного, что два года отравляло ему жизнь. И сплетня, в которую он поверил, восприняв ее как позор. И реальный страх перед невоспитанным зятем и особенно перед Босковом, которые поднимут бог знает какой шум, если Кортнер их не утихомирит. Сюда примешивается и отвращение: ведь Кортнер осмеливается выступить против Киппенберга только потому, что пронюхал о том позоре, о котором никогда не должна узнать Шарлотта. И хотя Киппенберг получит по заслугам, раз Кортнеру есть чем его зацепить, когда начинают копаться в грязи, поднимается вонь, которой Ланквиц должен был дышать двенадцать лет, пока его не избавили от всей этой мерзости и унижения.

Ланквиц в ожидании сидит за столом, и весь этот комплекс эмоций сублимируется в чувстве одиночества, в нем с новой силой просыпается желание вызвать Шарлотту из Москвы, которое он уже в течение нескольких дней подавлял в себе.

Ланквиц вздыхает с облегчением. Да, он ее вызовет сегодня же. И в воскресенье вечером, самое позднее в понедельник, она будет здесь. От этой мысли ему сразу делается спокойно на душе. Забудется все, что он услышал в дверную щель и что так или иначе требует возвращения Шарлотты. Под ее присмотром Киппенберг опять войдет в рамки. Ланквиц связывает свои надежды с дочерью, она всегда оказывала ему поддержку. С ней вместе он вынесет неприятности, которые ждут его в понедельник, когда вернется Киппенберг. И, думая о приезде дочери, он выдерживает короткую сцену, которая за этим следует.

Кортнер с листком бумаги в руках ходит взад-вперед по кабинету и диктует. За журнальным столиком сидит лаборантка в белом халате и записывает в блокнот для стенограмм, который принес Кортнер. Ланквиц ничего о ней не знает. Он не знает и того, что Кортнер заставил ее сейчас подписать бумагу, хотя у него не было иллюзий по поводу ее законности. Все, что с этого момента ей станет известно, было написано там, строго секретно, и за разглашение каких-либо сведений ей грозит не только немедленное увольнение, но и уголовное преследование.

Она подписала не задумываясь, даже с рвением и будет молчать. Изо дня в день работает она в лаборатории, незаметная, одна из многих; она сама выбрала эту профессию, но не подозревала, что будет так вот стоять в углу, ничем не выделяясь, никому не известная. Ее дружок Вильде — важная фигура. Но теперь, когда ей оказали такое доверие, она будет чувствовать себя рядом с ним чуть-чуть увереннее, пусть она даже не сможет и не станет ему, ничего рассказывать. И когда он снова отпустит какое-нибудь замечание насчет старого здания, она только намекнет, что важные вещи происходят не в одном новом здании. Тогда Вильде удивится и начнет ее выспрашивать, а она улыбнется и промолчит.

Письмо, которое ей нужно написать, не очень длинное. Она печатает его в кортнеровском кабинете на портативной машинке, а заместитель директора стоит в это время у нее за спиной. Потом она снова идет в кабинет шефа, получая удовольствие от того, что Зелигер взирает на нее с удивлением; уж от нее-то эта старая сплетница ни словечка не узнает! Она с благоговением смотрит, как шеф ставит свою подпись на письме, как из сейфа извлекаются документы, которые укладывают в конверт вместе с письмом.

— Я еду в министерство, — слышит она слова Кортнера и хочет вместе с ним выйти из кабинета, но ее задерживают и предлагают снова сесть. Наедине с профессором, с этим крупным ученым, которого она в течение трех лет видела только издалека, она наконец-то осознает свою избранность.

Профессор говорит:

— Речь идет о чисто личном деле, и, говоря откровенно, я не хочу, чтобы об этом кому-либо стало известно.

Она не произносит ни слова, только молча кивает и смотрит на него в ожидании.

— Телеграмма! — доносятся до нее слова. — Срочная… Нет, молния! Шарлотте Киппенберг, Москва. — Затем следует адрес гостиницы и текст: «Необходимо немедленное возвращение ввиду особой ситуации. Отец».

Она встает, берет бумажку в пятьдесят марок и получает указание:

— Сейчас вы отнесете эту телеграмму на почтамт Восточного вокзала. В институт можете сегодня не возвращаться.

И лаборантка, подружка Вильде, покидает институт. То, что ее так выделили, наполняет ее гордостью, и у нее не возникает никаких вопросов. Даже самого простого: почему эту телеграмму отправляют не по телефону, а с вокзала. В ее представлении события, простирающиеся до самой Москвы, выглядят так, что и сама она кажется теперь значительной, а не стоящей в углу и никому не известной, как это было до сих пор.

В переполненном гостиничном ресторане маленького тюрингского городка я, может быть, в последний раз бездумно отдался чувству собственного одиночества и обособленности. Тогда я не смог его проанализировать. Понадобилось время, пока я наконец понял, что это чувство было следствием легко объяснимой, хотя и не необходимой изоляции, в которой я незаметно оказался сначала из-за того, что был поглощен учебой в институте, потом из-за характера своей работы, но главная причина была, конечно, в моем образе жизни.

В тот вечер я оставил машину во дворе гостиницы, заполнил бланк для прописки и, решив поужинать, прошел в ресторан. Все места в зале были заняты. Но за одним из добела выскобленных деревянных столов меня заметили, подозвали и сдвинулись плотнее на деревянных скамейках. Компания была из этого городка. Стиснутый с обеих сторон, я ел свой ужин. За столом по кругу пустили огромный стеклянный сапог, выпили и за мое здоровье, поднесли сапог мне, и я тоже выпил. Таким образом меня приняли в компанию, без лишних слов, только коротко спросив на диалекте — я скорее угадывал, чем понимал, — откуда я. Из Берлина. Нет, не в отпуск, дела здесь, то есть в десяти километрах отсюда, где строят новую фабрику. Сапог передавали по кругу, не пропуская и меня. И хотя я был здесь чужой, никому я не мешал, никто мной не интересовался, просто меня приняли на этот вечер в свою компанию, не спрашивая, кто я и чего достиг, мне не нужно было что-то из себя представлять, я мог бы быть, как двадцать лет назад, рабочим химического завода, приехавшим на монтажные работы, — ко мне отнеслись бы точно так же.