Дитер Нолль - Киппенберг

— Хорошо, — сказал я. — Спасибо. Почему этот вопрос засел у меня в голове, сам не знаю.

— Может, — она убрала с лица упавшую прядь, — вы и вправду хотите поймать меня на слове?

— Не знаю, — ответил я, и мы посмотрели друг другу в глаза. — Возможно и так. Мне надо подумать. В машине у меня как раз будет достаточно времени. — И я произнес напоследок дружески небрежным тоном: — Еду за тридевять земель к дядюшке Папсту, я вам говорил?

— Вообще-то я хотела бы спросить, почему вас именно эта фраза так занимает, — сказала она, — но я не спрашиваю. Потому, наверное, — тут на ее губах мелькнула улыбка, — что, по моим наблюдениям, доктор Киппенберг находится сейчас в состоянии продуктивного кризиса. И еще потому, — она наклонила голову, прощаясь, — что хочу увидеть, чем все кончится.

Я посмотрел ей вслед. Потом взял сумку, вышел на улицу и направился к машине. Вахтер поднял шлагбаум, я кивнул ему.

Ланквиц стоит у окна и смотрит, как уезжает Киппенберг. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Потребность в человеческом сочувствии возникла у него еще с прошлой ночи, когда, прочитав материалы конференции, он со всей ясностью увидел противоречие между романтическим идеалом чуждых прагматизму исследований и требованиями, предъявляемыми к науке как к производительной силе. Ланквиц не может не учитывать эти требования и все-таки не хочет отказаться от идеала, который был ему опорой и надеждой в течение двенадцати лет работы в промышленности. И это противоречие, от которого никуда не деться, вызывает у него страх. Как справиться с ним в одиночестве? Шарлотта далеко. Придется искать сочувствия у Кортнера. Ланквиц пересекает кабинет и с присущей ему осторожностью приоткрывает двойные двери; он слышит, как фрейлейн Зелигер разговаривает по телефону, Киппенберг, слышит он и хочет тотчас закрыть дверь, но сделать это не в состоянии. Он судорожно вцепился в ручку. Потому что фрейлейн Зелигер рассказывает невероятные вещи.

— Можешь мне пове… Какие слухи! Я сама видела: он уезжал с ней позавчера и вчера! Да нет же, не ошиблась, это был действительно Ки… Ну да, я сразу позвонила вахтеру и спросила, кто у него в машине, это была Дегенхард. Я тоже считаю, мы все… Нет, тогда он бы через час был дома… Абсолютно уверена, я же оба вечера беспрерывно названивала, пока телепередача не кончилась, но его и после одиннадцати еще не было… Ты думаешь уже тогда? Теперь я понимаю, почему ему пришлось спихнуть ее доктору Шнай…

Наконец Ланквиц прикрывает дверь. Он садится за стол. Эти несколько шагов были для него мучительны. Он бледен. У старого человека немного душевного жара, но то, что еще тлеет под пеплом страхов и забот, разочарований и утраченных иллюзий, вспыхивает теперь одним чувством: гневом. Куда делась выдержка, ни капли разума, одни эмоции, прямо как в опере. Какой позор! С дочерью Ланквица так не поступают!

Но пламя опять гаснет, последняя искорка: «Бедная Шарлотта! Этот Киппенберг!» И уже не гнев, только горечь. И даже мысли нет о расплате.

Ланквиц не интриган. Его трагедия в вере в абстрактный идеал, поэтому, даже возмущаясь подлостью, он не способен поверить в то, что человек может быть и в самом деле плохим. Но ведь в мире есть зло, он сталкивался с ним, когда работал в концерне, существует не только подлость, но и преступления, война, геноцид и теперь еще постепенное разрушение планеты, которая становится все более непригодной для житья. Ланквицу современный мир представляется непостижимым. Ему известны законы прибыли и конкуренции, но он не может понять сути их разрушительного действия, как и противоречий нового общества, в котором нашел себе пристанище. Он смотрит глазами человека начала девятнадцатого века на вторую половину двадцатого, и это делает его еще беззащитнее перед одолевающими его страхами.

А сейчас все сошлось вместе. Ночью Ланквицем завладела ужасная мысль, что он может потерять свое последнее пристанище — лабораторию. И день не принес ничего, кроме горечи, обиды, обманутых надежд, а ведь он так много ждал от Киппенберга. Больно и за Шарлотту, с чем ей придется столкнуться… Да, все на него сразу навалилось, кто же может вынести это в одиночестве?

Ланквиц с трудом протягивает руку к кнопке звонка. Но фрейлейн Зелигер уже тут как тут:

— Доктор Кортнер спрашивает, не может ли господин профессор…

— Пожалуйста, — произносит Ланквиц. И, когда фрейлейн Зелигер поворачивается к двери, отдает распоряжение: — Будьте добры, кофе, коньяк и сигары! И чтобы никто нас не беспокоил, слышите! Ни-кто!

В своем кабинете Кортнер с довольным видом кладет трубку. Он гораздо лучше, чем можно было ожидать, перенес всю суматоху этих последних дней. И его как фармаколога не может смутить, что своим ровным настроением он обязан либриуму: когда с утра до ночи выкладываешься на работе, без таблеток не обойтись! Кортнер чувствует себя почти хорошо. Конечно, жена прожужжала все уши, чтобы он вернул домой чадо, дочка есть дочка. Но когда речь идет о том, чтобы выжить, семья должна отступить на второй план, иначе и быть не может. Он не беспокоится о том, как живется его дочери, пусть получает то, чего хотела. Когда не будет денег, сама объявится.

Гораздо больше беспокоят Кортнера его собственные дела. Правда, не так уж страшен черт, как его малюют, и, когда речь идет о новых постановлениях, часто сгоряча перегибают палку. Но в конце концов все спускают на тормозах, и можно спокойно жить дальше. Конечно, в ближайшем будущем кое-что изменится в структуре научной и педагогической. Нужно потрудиться, чтобы все эти преобразования не затронули институт. Если Киппенберг со своими людьми, связавшись с производством, добьется успеха, это прямо-таки подтолкнет вышестоящие инстанции к реорганизации института по плану Боскова и Киппенберга.

Ведь потом окажется, что успеха добились только те, в новом здании, а остальные пусть как хотят. Ланквица все это мало затронет, у него не только имя есть, но в свои шестьдесят три он может передать молодым столько опыта и знаний, что сумеет работать всюду, да еще, пожалуй, лучше, чем здесь. Но в то, что старику в этом случае удастся обеспечить своему заместителю равноценный пост, Кортнер и сам не верит. А перебираться в Лейпциг ему тоже не улыбается, даже к диалекту будет трудно привыкнуть.

Кортнер не подвержен иррациональным страхам, но чует опасность. Конференция работников высшей школы не вызвала у него беспокойства. А вот то, что Киппенберг со своими людьми именно сейчас подымает волну, увеличивает опасность. А опасность эту надо преодолеть. И преодолеть ее можно.

Первая мысль, которая приходит в голову, нередко бывает самой удачной. У него она возникла в среду на их говорильне, и с тех пор он все тщательно обдумал. Это вполне подходящий вариант, поскольку не таит в себе никаких опасностей. Со всей этой историей надо кончать! Конечно, не прятать обратно в сейф, напротив! Нужно передать идею Харры государству для общего блага, работая тем самым для социализма. Это и внимание от института отвлечет. Вот оно решение: спихнуть наверх, как можно быстрее, еще сегодня от всего избавиться, не беспокоясь о сроках и других деталях! Сопроводительное письмо Кортнер уже составил. Продиктовать его нужно будет, конечно, не этой Зелигер, которая не может держать язык за зубами и обязана отчитываться перед своим партийным секретарем. У Кортнера есть лаборантка, которая знает стенографию и машинопись. Не зря же он целых два года каждый четверг отпускал ее на час раньше с работы. Кортнер уже вчера ей сказал, мимоходом, но совершенно конфиденциально, чтобы она была готова стенографировать то, что продиктует сегодня директор института, господин профессор лично. Этого было достаточно. Вполне понятно, что от волнения она прямо глаза вытаращила.