Дитер Нолль - Киппенберг

Босков, накинув халат поверх костюма, приветствовал гостей в вестибюле, обоих шоферов тотчас препроводил в столовую, специалистов вместе с соответствующими бумагами направил в машинный зал, а самого доктора Папста завел к себе в кабинет, куда пригласил также и меня и где мы все трое уселись вокруг журнального столика. Побагровев от натуги, Босков нагнулся, подсунул вчетверо сложенную перфокарту сперва под одну, потом под другую ножку, собственноручно разлил по чашкам кофе и грузно опустился в свое кресло, чуть-чуть задев коленом столешницу. Кофе расплескался, в блюдечках возникла традиционная лужа, Босков вздохнул, покачал головой, снова поднялся, достал из ящика стола промокашку и при этом изрек: «Ох уж этот стол… н-да, конечно».

Доктора Генриха Папста я знал уже давно. Химик по образованию, он был практик душой и телом, на этом маленьком и — долгое время — незначительном заводишке вырос до главного инженера, однако на первых порах мог в достаточной мере оставаться практиком, чтобы сносить тяготы своего руководящего положения. Но в нашей стране ни одному предприятию не может быть надолго гарантирована его незначительность, равно как и ни одному способному инженеру — его должность. После первых же серьезных капиталовложений эдак примерно в конце пятидесятых годов доктор Папст с неизбежностью, его самого изумившей, оказался вдруг главой предприятия, и ему предстояло приобщить свой завод, занятый теперь выпуском важной продукции, к фармацевтической промышленности. Впоследствии выяснится, что это было только начало, им предстоял новый, еще более значительный рывок вперед, и теперь бедный Папст, химик милостью божьей, видел лаборатории, только когда обходил завод либо приезжал по делу к нам и в старом здании с скорбью во взоре следовал через адские кухни доктора Хадриана. У меня было ощущение, что он не очень-то счастлив на посту директора. А впрочем, что значит счастлив? Во всяком случае, его жизнь была наполнена осмысленной работой.

Человек лет пятидесяти с небольшим, рост средний, сложение тщедушное, голова крупная, куполообразная. Лицо длинное и узкое, из-за лысины кажется еще длинней и уже, чем есть на самом деле, все в складках и морщинах — не по возрасту. Выражение лица в данную минуту усталое, я бы даже сказал, измученное. Длинные тонкие кисти рук. Одет, как всегда, с подчеркнутой консервативностью: темно-серый костюм, белая дедероновая рубашка. На отвороте пиджака — огромный партийный значок старого образца. Темный галстук съехал набок. Сегодня еще менее разговорчив, чем обычно. Вот такой Папст сидел перед нами в одном из босковских кресел и маленькими глотками прихлебывал свой кофе.

Босков сочувственно заметил:

— Ты плохо выглядишь. У меня есть таблетки дестроэнергена, это живо поставит тебя на ноги. — И Босков начал искать в столе, бормоча себе под нос: — Куда же я их дел? Ну, конечно, когда они нужны, их никогда нет на месте.

Папст лишь отмахнулся.

— Спасибо, — сказал он, — ничего не надо. Поездка была очень долгая. Слишком долгая, только и всего. Нам пришлось выехать без малого в четыре. Я плохо переношу длительные переезды в машине, и кинетозин мне почти не помогает.

— А вы попробуйте Б-шесть в больших дозах, — вмешался я, — двести миллиграммов перед началом поездки, лучше внутримышечно. Я с удовольствием сделаю вам инъекцию перед обратной дорогой.

Морщинистое лицо Папста выразило живейшую благодарность.

— Вот хорошо бы, — сказал он, — очень бы хорошо. Я подойду к вам перед отъездом. — Его измученное лицо приняло страдальческое выражение, и он добавил: — Моя жена на прошлой неделе попала в тяжелую аварию, я с тех пор вообще не могу прийти в себя.

— А теперь? — испуганно спросил Босков.

— Она лежит в больнице с множественными переломами и внутренними повреждениями, — отвечал Папст, — состояние очень тяжелое.

— Но ведь… так ведь… — пробормотал Босков, и лицо у него стало таким же белым, как халат. У нашего воинствующего атеиста из глубины души вырвалось пожелание: — Дай бог, чтобы она благополучно из этого выкарабкалась. Но как же ты тогда, они же и без тебя управятся…

— Жизнь продолжается, — сказал Папст с удивившей нас энергией. — Я все равно ничем не мог помочь, только сидеть и ждать. От этого еще никому не стало лучше.

Я сразу же переключился на деловой тон: Папсту нужны были не изъявления сочувствия, а трезвые прогнозы. Во мне заговорил врач:

— Если ваша жена пережила первую неделю, значит, прогнозы должны день от дня быть все благоприятнее. Какое состояние здоровья было у нее до несчастного случая?

Лицо Папста порозовело. Хлебнув глоток кофе, он ответил:

— Ей сорок семь лет, но она много занимается спортом. И поэтому в разгар лыжного сезона у нее было очень приличное самочувствие.

— Вот видите! — воскликнул я. — С обычными инфекциями сегодня справляются безо всякого. — Я раздумывал, что мне еще можно сделать для этого встревоженного человека. Врач и по сей день в чем-то подобен священнику, ибо ему зачастую меньше приходится пользовать больного, чем успокаивать его родственников. Я лично знал множество врачей в республике, а потому спросил: — Где она лежит?

— В Эрфурте, — отвечал Папст.

— В хирургическом отделении? Вы, случайно, не знаете, как зовут их главного, не Бергер? Мужчина примерно моих лет.

Папст ответил утвердительно, и в его взгляде мелькнуло какое-то подобие надежды.

— Бывший однокурсник, — объяснил я. — Как вы отнесетесь к тому, что я позвоню Бергеру? Мне он наверняка обрисует ситуацию точнее.

— Ах, если бы вы могли оказать мне эту услугу. — И Папст начал торопливо листать свою записную книжку.

Тем временем я узнал на коммутаторе код Эрфурта, набрал и — как ни странно — тотчас соединился. Если мне не повезет, доктор в это время будет занят на операциях, но мне повезло, и меня попросили подождать, пока они позовут главного к телефону. Ожидая, я вполуха слушал, как Папст рассказывает о своей дочери: ей двадцать четыре года, она учится на архитектора в Веймарском институте… тут в трубке послышался голос доктора Бергера. Он был очень удивлен моим звонком, потому что мы не поддерживали отношений, а с тех пор, как мы вместе с женами провели в Варне несколько приятных вечеров, прошло немало лет. Насчет своей пациентки фрау Папст он был полностью в курсе. Он сам дважды ее оперировал: первый раз — сразу после несчастного случая и на следующий день — вторично. Сведения, которые я получил от него, были не слишком-то утешительны. Ну, переломы плечевой кости и нескольких ребер — это не так серьезно, но вот разрыв печени и прободение тонких кишок — счастье еще, что через час с небольшим после аварии она попала на операционный стол; на печень — швы, и резекция участка тонких кишок. Я мгновенно напялил на лицо непроницаемое выражение. «Вид был, прямо скажу, удручающий», — сказали на том конце провода, после чего мы почти перестали слышать друг друга.