Дитер Нолль - Киппенберг

— Перитонит? — спросил я.

— Уже подавили, — продребезжал далекий голос. — Позапрошлой ночью подскочила температурка, боюсь, не прячется ли где-нибудь абсцесс. Но желудочно-кишечный тракт работает нормально.

Треск и шум в трубке усилились до такой степени, что я буквально заорал:

— А какие прогнозы?

— Думаю, что самое страшное уже позади, — прозвучал все более удаляющийся голос. — Думаю, мы ее вытащим. Сознание полностью восстановлено, и она нам теперь помогает.

Мой ответ на вопрос, почему это меня так занимает, утонул в шипении, треске и скрежете.

— Позвони лучше вечером, — успел разобрать я, — я до десяти в клини… — после чего связь окончательно прервалась, и я положил трубку.

— Вашей жене, должно быть, здорово досталось, — сказал я с подчеркнутой небрежностью, — но она справится, это ясно, с ней уже можно разговаривать. Я вовсе не розовый оптимист, можете спросить у Боскова. Но самое страшное для вашей жены, судя по всему, уже позади. Я позвоню своему приятелю сегодня вечером, авось тогда слышимость будет получше.

Доктор Папст одобрительно кивнул, и на лице у него отпечаталось облегчение.

— Я очень вам благодарен, — сказал он проникновенно. — И если вы действительно сможете позвонить нынче вечером, я буду чувствовать себя вполне спокойно. А до тех пор давайте об этом не думать. — Он встал. — Нас уже, наверно, ждут.

Мы пошли в машинный зал. В операторской все столы были завалены бумагами, папками, горами скоросшивателей, светокопий, чертежей и ящиками, набитыми перфокартами. Повсюду толпились люди, слишком много людей, прямо хаос какой-то, в центре же священнодействовал Леман. И сегодня, как и всегда, когда перед ним вставала незаурядная задача, он был вполне в своей стихии. Волосы падали на лоб, лицо то и дело нервно подергивалось; проглядывая бумаги и давая указания девушке-оператору, он одновременно участвовал в трех взаимоисключающих друг друга дискуссиях с тремя различными специалистами. Его войско было представлено в полном составе, кто рядом с ним, кто в пределах досягаемости, — аналитики, программисты, механики и операторы. Я поздоровался с Леманом и с Мерком. Как и всякий раз, когда дело обещало стать интересным, тут же наличествовал Харра.

— Ну, что скажете? — спросил я Лемана.

— Горы обычной чепухи, но среди них пара орешков, которые не так-то легко будет раскусить.

— Робби раскусит, — заверил меня Мерк. — Вопрос времени.

— А сколько времени вам понадобится? — спросил я.

На это Леман:

— Будь я Христос, я в этом — и только в этом — случае мог бы предсказывать будущее. Но я не Иисус Христос — уж не взыщите.

— А если по-человечески, тогда сколько?

— Сегодняшний день и завтрашний — наверняка, а может, и еще дольше.

Но тут раздался львиный рык Харры, и все вокруг смолкло.

Харра воздвигся перед дверью в своем немыслимом черном пиджаке, отвороты и карманы которого блестели, как хороший кусок сала, в коротких, не по росту брюках, которые открывали взгляду сползшие зеленые носки. Недокуренную сигару он держал в руке, и я внимательно посмотрел, нет ли там огня вопреки категорическому запрету. Непритязательнейший из людей, он даже жажду утолял водопроводной водой — не из жадности, а из убеждений, — но курил самые дорогие сигары, какие только можно было достать у нас в стране: большие черные «гаваны», каждая сигара по отдельности уложена в стеклянную трубочку, а каждая дюжина трубочек упакована в плоскую деревянную коробку. Такую коробку он всегда таскал с собой, засунув между рубашкой и подтяжками, поверх этой конструкции он надевал пиджак и потому — учитывая уже имеющиеся нарушения осанки — выглядел одинаково сутулым как спереди, так и сзади. Вот и сегодня он красовался перед нами, сутулый, кривобокий еще больше, чем обычно, и, тыча сигарой в сторону одного из программистов, к великому удовольствию всех присутствующих, приветствовал на свой лад доктора Папста:

— Annuntio vobis magnum gaudium: papam habemus! — загремел он. — Возвещаю вам великую радость: к нам прибыл высокий гость, коего я сердечно приветствую. Добро пожаловать — возглашаю я в честь нашего высокочтимого и глубокоуважаемого коллеги из Тюрингии, хитреца и проныры.

Доктор Папст стоял возле меня. Его морщинистое лицо выражало растерянность, ибо повадки нашего Харры и его заумные речи были ему внове. У Боскова на лице был написан откровенный ужас. Впрочем, ведь не мог же Харра знать о несчастье, постигшем доктора Папста?

— Да, да, хитрец и проныра, — громыхал Харра. — Оказывается, речь идет не только об уже упомянутых выше проблемах программирования. Оказывается, досточтимые коллеги привезли с собой вдобавок целый вагон разной чепухи, исходя, во-первых, из той общеизвестной истины, что в этом доме свято чтут законы гостеприимства, а во-вторых, из ошибочной предпосылки, что мы задаром предоставим машинное время малоимущему провинциальному заводу, не так ли? Я призван опровергнуть эту ошибочную предпосылку и в сердечном согласии с нашим коллегой Вильде, которого мы с полным основанием побаиваемся, сообщить, что у нас, как и у всех люден, час машинного времени стоит шестьсот девяносто марок плюс десять марок в фонд Вьетнама, о чем я здесь принимаю единогласное решение и ставлю в известность. А делаю я это с единственной целью — чтобы нашим гостям не заблуждаться на сей счет с самого начала. — И Харра снова сунул в рот сигару и одобрительно кивнул неизвестно кому.

По лицу Папста можно было догадаться, как неприятны ему упреки Харры.

— Мы ведь и не собирались, мы никогда не собирались даром… — Он схватил Боскова за плечо. — Неужели ты думаешь, у нас могла возникнуть такая мысль?

— Не совсем так, — отвечал Босков, — скорей, я думаю, что это Вильде подослал Харру выложить тебе все прямо в лицо. Но это… это мне крайне неприятно.

— Что ты, что ты, — сказал Папст, — это мне должно быть неприятно, а не тебе. Нам следовало заранее и в письменном виде высказаться на этот счет…

— Ничего подобного! — отозвался Босков. — Это все штучки Вильде. Он вечно боится, как бы мы не пошли по миру.

Я взглянул на часы. На этот понедельник у нас со Шнайдером были намечены опыты, и приезд гостей из Тюрингии не давал никаких оснований менять решение. Мое присутствие в машинном зале никому больше не требовалось. Я хотел только перед уходом сговориться с Папстом, чтобы вместе поужинать. Его спутники взяли билеты на вечер в театр. Но тут Боскова позвали к телефону, я услышал, как он говорит: «Кто, кто? Товарищ Ванг? Сейчас иду!» Я встал у него на дороге. Он доверил мне выбрать время и место ужина, а Леман подцепил Папста и оттащил его в сторону.

Я ждал. И сперва бездумно, а потом заинтересованно копался в бумагах и чертежах, разложенных повсюду. На одном столе лежал мензульный планшет, на другом — план местности с изображением рельефа всей строительной площадки. Я не слишком в этом разбирался, но сумел понять, что в холмистой местности, уступами поднимавшейся от реки, возникает огромное количество технических трудностей и немало более чем сложных задач для ЭВМ. По мензульным листам я мог судить, что лес должен быть вырублен на нескольких гектарах, старый, горный лес, может даже древний, — это мне ужас как не правилось. Но, просматривая чертежи и планы, я все время подспудно чувствовал волнение другого рода. Из топографических схем передо мной возникала картина тюрингских гор: перекореженный ландшафт. Я слышал раскатистый перестук топоров, визг электропил, треск падающих стволов, слышал, как ревут моторы бульдозеров, как дорожные скребки раздвигают грунт по сторонам, как грохочут бетономешалки. И я видел людей, молодых и старых.