Дитер Нолль - Киппенберг

Киппенберг садится и закрывает глаза. Он не предполагал, что этот час когда-нибудь настанет. Нет, нет, он и в мыслях не держал, что с ним это может стрястись. Разумеется, он рано или поздно извлек бы разработку Харры на свет божий, но когда и при каких обстоятельствах — как-то не думалось. А теперь слишком поздно. И не имеет смысла забивать этим голову. Киппенберг встает, швыряет в шкаф тоненький скоросшиватель, с грохотом захлопывает тяжелую стальную дверь. Неподвижно стоит посреди комнаты. Но взгляд Евы по-прежнему устремлен на Киппенберга. Почему она так на него смотрит — разочарованно и презрительно? Ну что она смыслит в жизни? Ровным счетом ничего. Про идеалы она знает, мечтать она умеет, но здесь мы имеем дело с суровой действительностью, здесь жизнь вносит свои коррективы. И чего вообще хочет эта девочка от Киппенберга? Пусть оставит его в покое. В конце концов, он всего лишь человек, его возможности тоже ограничены, и вдобавок у него есть чувство меры.

Ничего не скажешь, иногда человек не успевает спрыгнуть где надо, и тогда он становится другим, чем мог бы стать. Некоторое время это сознаешь, потом мало-помалу забываешь. Я это до сих пор сознавал, отчетливо и мучительно, и не только в данную минуту. Я снова, и снова испытывал это неприятное чувство — которое трудно выразить словами, которое граничит с признанием вины — под взглядом человека по имени Босков. Вот Босков — тот не гонялся за утопиями, давно отмечтал все романтические мечты, а теперь занимался исключительно действительностью, самоотверженно и неутомимо. Босков хотел лишь того, что можно сделать, ту часть от идеала, которая поддавалась осуществлению. Но уж тут он стоял насмерть и не признавал никаких коррективов. С разработкой Харры он стучался во все двери, обивал все пороги, но никто не надоумил его, куда именно следует обратиться, — и я в том числе. И в конце концов он сдался: никто не проявил интереса, никому это не понадобилось, — тогда, два года тому назад.

Я опять достал скоросшиватель из сейфа, сел к столу, попытался обдумать ситуацию. Два долгих года были истрачены впустую. Теперь слишком поздно. Стрелки поставлены, часовой механизм делает свое дело. Пусть японская установка еще не оплачена, а договоры еще не подписаны, главное, она стоит в плане, а изменение плана требует много времени. И этот тощенький скоросшиватель не служит достаточным основанием менять государственные планы. Я перелистал его страницы. Подкупающая ясность харровского стиля. Фрау Дегенхард перепечатала все на машинке. А красным карандашом подчеркивал я. На первой странице было подчеркнуто следующее: «…дает в результате атропоизомерное расположение атомов тяжелых металлов в подтверждение моей гипотезы, согласно которой изменение кристаллической структуры…» Я перевернул страницу. На следующей тоже было подчеркнутое красным карандашом: «Как и следовало ожидать, при этом — в полном согласии с теорией — исчезают стерические препятствия, которые являются основной причиной чрезмерной сложности синтеза». И еще страницей дальше подчеркнуто, да так энергично, что острие красного карандаша прорвало бумагу: «…благодаря чему — как вкратце изложено на последующих страницах — представляется возможным ввести значительно упрощенную по сравнению с ныне принятым синтезом методику, которая будет приводить к той же цели со значительно меньшими денежными и энергетическими затратами, без необходимых ранее высоких давлений и дорогостоящих катализаторов».

Вот какова была мысль Харры, его открытие, которое уже два года пылилось в моем сейфе, и рядом с ним японская установка «на уровне мировых стандартов» выглядела довольно жалкой. Старье, подумал я, безнадежное старье, чересчур громоздко, чересчур дорого, с огромными затратами энергии. А как эти самые японцы разрешают проблему сферических препятствий путем применения сверхвысоких давлений! Какая уж тут оригинальность, здесь оригинальность и не ночевала, здесь настоящему химику никакой радости, это, скорее, для кузнеца, который орудует молотом, — если сравнить со смелостью и элегантностью фундаментального решения Харры.

К разработке был приложен лабораторный журнал Шнайдера и результаты проверки, проведенной фрау доктор Дитрих в отделе апробации, и ее внутренняя рецензия. Существовала и другая писанина, например рабочие указания, адресованные Вильде, которые держались под секретом, никому в нашей группе, кроме меня, известны не были и касались расчета некоторых сеток и расходных смет. Но все это, вместе взятое, никак не могло служить альтернативой роскошной кожаной папке и утвержденному государственному плану.

Поэтому мне оставалось сейчас только одно: спрятать розовый скоросшиватель обратно (и теперь уже окончательно) в несгораемый шкаф. Прикрыть стальную дверь и запереть ее на ключ. Кожаную папку незаметно сунуть в руку доктору Папсту, со вздохом облегчения отправиться в лабораторию к Шнайдеру и заняться там научной работой.

Поступить так не значило бы совершить ошибку. Если и была когда-то допущена ошибка, то с тех пор прошло уже два года. Почему же меня не оставляло чувство вины? Тогда это смахивало на сделку двух барышников — между мной и Ланквицем. И если уж Ланквиц не чувствовал себя виноватым, то у меня и подавно не было для этого причин. А через годик-другой, когда в Тюрингии будет на полную мощность действовать японская установка, можно будет извлечь на свет божий разработку Харры и легко завоевать лавры новатора. И риску никакого. Степень вероятности того, что кто-нибудь докопается до правды, была так ничтожна, что ее можно было вообще не принимать в расчет. Все очень просто.

Разве что придется по возможности избегать Боскова. Впрочем, взгляд Боскова и без того уже вонзился в меня как заноза. Что же до некоей девицы, то никто не собирается — как, впрочем, никогда и не собирался — еще раз с ней встречаться.

Тогда почему я не могу избавиться от сомнений? Все мои раздумья — это эмоции чистой воды. А чувства в расчет не принимаются, ежели ты угодил между жерновами фактов, которые имели место в этом институте уже два года тому назад, иными словами, запутался в сплетении из планов, капиталовложений и технологических проблем. Даже мысль о миллионах валюты не слишком меня задевала; достаточно подумать о фабрике искусственных удобрений в Шведте, чтобы весь проект доктора Папста показался мелкой рыбешкой. С какой стати именно я должен об этом думать? Довольно — и подальше куда-нибудь этот скоросшиватель. Шанс давно упущен, нечего ворошить прошлое, надо помалкивать — таковы требования разума.

Собственно говоря, меня всю жизнь преследовали требования разума — не так, так эдак; вот и теперь я в раздумье покачивал папку на руке. Если трезво поразмыслить, с разумом все обстоит не так просто — я никогда этого не сознавал с подобной ясностью. Допустим, например, что-нибудь получается криво либо косо, а разум выпрямит это что-нибудь, как нужно. Да мало ли совершается в стране противоречащего разуму, когда в тебе все встает на дыбы, и неплохо бы, хотелось бы, следовало бы бороться. И мало ли бывает ночей, когда спасительный сон лишь с трудом находит к тебе дорогу. И мало ли приходится агитировать и уговаривать себя самого и приводить себе самому разные доводы: поменьше эмоций, сохраняй хладнокровие! Начальству виднее, оно располагает информацией, которой у тебя нет, оно больше твоего знает. Ты попираешь себя до полного самоуничижения, чтобы тем самым отбросить обывательскую скорлупу: известное дело, интеллигенция тяготеет к самокритике и разрушительному скепсису, прими все это в расчет! И наконец, а что ты, собственно, можешь сделать? Ты можешь участвовать в планировании, в работе, в управлении, хотя что до участия в управлении, то оно порой сводится к выматывающим нервы попыткам отодвинуть в сторону тот либо иной недостаток; гораздо проще закрыть на него глаза, ибо конструктивная точка зрения и есть самая удобная, она укрепляет государство и собственную позицию. Итак, веди себя хорошо, будь паинькой!