Дитер Нолль - Киппенберг

Фрау Дитрих — звали ее Маргарет — была уже десять лет в разводе. Ее двадцатилетний сын учился в Грейфсвальде в военно-медицинской академии. Изящная, среднего роста, она всегда держалась невозмутимо, но с этой невозмутимостью никак не вязался ее веселый взгляд. Кто разбирался в людях, тот и во всем характере фрау Дитрих угадывал бы то же противоречивое сочетание энергии и сдержанности, жизнелюбия и необычайной пассивности. За работой она скрывала свою фигуру в застегнутом под горло белом халате, но в столовой появлялась в хорошо сшитых платьях, каждый день их меняя. Много лет назад, когда фрау Дитрих пришла к нам в институт, Шнайдер, как истинный знаток, оценил ее: «Господи, Киппенберг, вы только поглядите на эту женщину, этого нельзя не видеть, вы поглядите, какая фигура. Просто жалости достойно, что эдакая женщина кончала университет». Тогда, помнится, Шнайдер изрекал и такого рода премудрости: «Женщины и наука? Нелепое сочетание. В научно-исследовательском институте женщинам не место, разве что в качестве лаборантки или уборщицы».

И если Шнайдер отказался от подобных сентенций, в этом была заслуга фрау Дегенхард, и ничья больше.

Темные до плеч волосы фрау Дитрих рука парикмахера не украсила ни серебряными прядками, ни «естественным тоном». Фрау Дитрих предоставляла им быть такими, как они есть от природы, а были они пышные, слегка вьющиеся и перемежались кое-где серебряными нитями. Босков в глубине души находил эту прическу неслыханно привлекательной. Между прочим, он и самое фрау Дитрих считал более привлекательной, чем все остальное в подлунном мире. И по сей день институтская молва не уставала время от времени возглашать, что цветущий и дородный, но стареющий вдовец по уши и безнадежно влюблен в красивую биологичку. Повинны в этих разговорах были отчасти и мои усилия переманить фрау Дитрих из отдела апробации в нашу группу, но больше всего был повинен сам Босков, который не воспротивился моему намерению, как обычно противился в аналогичных случаях. Тот же Босков дважды в год давал новую пищу для сплетен, ибо в женский день и в день ее рождения подносил ей такие изысканные букеты, каких у нас в стране почти и не найдешь. Злые языки утверждали, что Босков тратит изрядные суммы на подкуп продавцов в цветочных магазинах. Когда эти утверждения достигали ушей Боскова, он не наливался багровым румянцем возмущения, как обычно, услышав какую-нибудь сплетню, а смущался.

Теперь Босков и Харра накладывали себе у стойки еду. Харра взял ломтик ветчины и черствую булочку. Босков взял отбивную, а к ней целую горку салата, потому что всякие разглагольствования о калориях он давно уже провозгласил чистейшим вздором. В выборе напитков особенно четко сказалось несходство характеров. Жизнелюбец Босков взял бутылочку пильзенского, непритязательный Харра — просто воду, не сельтерскую даже, а обыкновенную воду из крана. Вообще, обедать с Харрой за одним столом никому не доставляло удовольствия, потому что, невзирая на вновь приобретенные очки, он порой черпал бульон из чужих чашек, брал своей вилкой куски с чужих тарелок, а один раз — как говорят — стряхнул пепел со своей «гаваны» на шницель доктора Кортнера. Вилли Мерк тоже действовал на нервы своим сотрапезникам, потому что даже за столом продолжал заниматься цифровой акробатикой, отчего неизменно ввязывался в спор со своим закадычным дружком Леманом. А если поблизости оказывался Харра, этот спор перерастал в целое словесное побоище, которое никогда не кончалось прежде, чем Харра устранит последние недоговоренности и не убедит своих почтенных коллег на все сто процентов.

Теперь, когда Босков и Харра вернулись к столу, Мерк с подозрительным вниманием стал присматриваться к тому, как ест фрау Дитрих. У нее на тарелке лежал ломтик языка, она его разрезала пополам, наколола одну половину на вилку, потом снова разрезала пополам оставшуюся в тарелке часть.

— Вот так и продолжайте, — сказал Мерк. — Всякий раз половину от половины, и так далее, и так далее. Тогда на тарелке все время что-нибудь да останется. На тарелке всегда что-нибудь да лежит, понимаете? А в конце концов все окажется в желудке. Ясный случай.

Босков вздохнул, а фрау Дитрих улыбнулась.

— Пусть ваш компьютер и дальше ест за меня. Интересно, а он добрался бы до пустой тарелки, если его не выключить?

— Это же логично, наш Робби до всего доберется. Для него это вопрос программирования, хотя нет, постойте-ка… Это оказывается не так просто… Робби справился бы с этим только в том случае… А знаете, это вовсе не так просто, это крепкий орешек…

За соседним столом Леман звякнул вилкой об стол и всем телом повернулся к Мерку. Льняные волосы падали ему на лоб, с ужасающей гримасой набросился он на своего друга:

— Это просто бред, просто какая-то патология! Человек годами работает на машине и несет такую ересь… Это может быть только патологией… Ну что в этой задаче трудного, растолкуйте мне, пожалуйста, что именно? — И оборотясь к фрау Дитрих: — Понимаете, это зависит исключительно от разрядности машины…

Босков досадливо вздохнул, потому что теперь и Харра поднял голову от своей тарелки.

Леман перегнулся к фрау Дитрих:

— …если допустить, что эта порция говяжьего языка представляет собой математическую проблему, чего она на самом деле, разумеется, не представляет, потому что ее любой человек может решить в уме, кроме вашего Вилли…

— …и еще кроме Зенона, — вмешался Харра, — …наш отнюдь не чрезмерно почитаемый коллега Зенон уже две тысячи четыреста двадцать пять лет тому назад употреблял эту мнимую проблему для устрашения несмышленых школьников, поскольку он не знал, что сумма членов единица на два в степени i при i, изменяющемся от единицы до бесконечности, имеет конечный предел, не так ли?

— И тогда в нашем случае, — продолжал Леман, — нужно было бы вычислить: открыть скобку единица минус единица на два в степени n закрыть скобку, и все сводится к вычислению двух в степени n. Отсюда следует, что, когда очередное умножение на два даст число, у которого больше чем сто двадцать знаков, произойдет переполнение и аварийный останов — и дело с концом.

— Вот оно! — прервал Лемана Мерк и постучал себя пальцем по лбу. — В этом весь ты. Ты заставляешь нашего Робби считать, как обыкновенную молочницу, а надо применить целочисленный алгоритм с округлением, например, до целых десятков, до тех пор пока экспонента не будет иметь сто двадцать знаков, тогда снова округление, и снова округление, и так до скончания века…

— То есть как с округлением? — спросил Леман. И уже саркастически: — Без конца округлять сто двадцать девяток до нуля — эту типично мерковскую методику без всякой машины могла бы освоить в голове любая замухрышка-молочница.