Дитер Нолль - Киппенберг

Предположим, встанет серьезная необходимость внезапно и очень быстро собрать силы всех отделов института и бросить их на решение большой задачи под руководством Боскова и моим. Тогда, разумеется, Кортнер не упустит ни малейшей возможности подорвать мой авторитет. А это может сделать задачу неразрешимой.

Какую задачу? Что за странные, что за нелепые мысли о схватке за власть и сферах влияния крутятся у меня в голове? С какой это стати перед нами встанет серьезная необходимость?

Я поглядел на лежащий передо мной скоросшиватель. Мне всегда была присуща способность размышлять четко и основательно, планировать разумно, действовать решительно. Потом эта способность на долгое время меня покинула, теперь же я чувствовал, как она возвращается ко мне. Я подумал: Босков! И потянулся к телефону. У Боскова никто не отвечал, возможно, он ушел в столовую. Я перелистал лабораторные журналы, которые извлек из архива, и в голове у меня бегло промелькнула мысль, что я и сейчас могу открыть Боскову не больше чем половину правды. Если бы только найти его.

Впрочем, оказалось даже к лучшему, что я не стал искать Боскова в столовой. В этот день там было много крика и даже споров, крики и споры могли выбить меня из колеи, лишить уверенности, а мне как никогда нужна была ясная голова.

Мысли мои еще раз обратились к Кортнеру, очень недоброжелательные, надо сказать. Кстати, как прикажете понимать: «Каков бы ни был Кортнер, такой беды он не заслужил»? С каких это пор беды и напасти распределяются по заслугам? Я еще раз продумал роль, которую взял на себя вчера, даже не вчера, а в пятницу, нашел ее вполне приемлемой, проверил, нет ли во мне хотя бы малейшего намека на сознание собственной неправоты, но, как я ни крутил, как ни вертел, чувства вины во мне не было, ни вот столечко.

Вот только лед под моими ногами был тонкий и скользкий.

Столовая в новом здании не вышла размерами; в свое время на одном производственном собрании это навлекло на меня упрек, будто при закладке нового здания я эгоистически руководствовался исключительно интересами своей группы. Мне пришлось безропотно его проглотить, ибо, едва было завершено строительство нового здания, начался застой, идея дальнейшего расширения потерпела крах, столкнувшись с Ланквицем и его узковедомственным мышлением, а тем самым были положены под сукно и планы строительства большой столовой с собственной кухней. Существующая ныне забегаловка, которой пользовались все три институтских отдела, предлагала своим посетителям вареные сосиски, различные холодные закуски, зимой еще горячий бульон и, само собой, напитки. Здесь было самообслуживание, а деньги вносили в кассу по хитроумной, разработанной Мерком системе цен, которая позволяла обходиться без мелочи и поначалу вызвала бурю протеста. Но машинная бригада сумела на одном из профсоюзных собраний доказать, что округление происходит скорей в пользу потребителя, если только он достаточно долгое время питается в нашей столовой и в равной мере потребляет все наличествующие блюда. Умолчали они лишь о том, что под достаточно долгим временем статистические выкладки Мерка подразумевали ни много ни мало тысячу лет. Но поскольку ежемесячная переплата переводилась в фонд Вьетнама, экстравагантное обхождение Мерка с ценами в конце концов было принято.

В столовой было не просто тесно, здесь вдобавок почти никогда не было свободных стульев. С часу до двух два стола были резервированы для руководителей отделов и их ближайших сотрудников. Только Босков заходил в столовую, когда вздумается, а потому мог общаться со всеми сотрудниками; таким образом он постоянно освежал и пополнял свои знания о людях, а это укрепляло его оптимистическую веру в последовательные положительные перемены в структуре общества.

Среди тех, кому было за сорок, иерархический принцип ощущался во всей четкости. Ученые составляли резко ограниченную группу и в большинстве своем строго соблюдали субординацию. Так, например, Кортнер, который почти всегда обедал со Шнайдером и Хадрианом, время от времени демонстрировал свой демократизм, допуская к столу кого-нибудь из ассистенток, но никто ни разу не видел его за одним столом с лаборанткой. У тридцатилетних и тех, кто еще моложе, дело обстояло совсем иначе. Если здесь и возникали твердые группы, то преимущественно по структуре трудового коллектива. Большинство молодых кандидатов и дипломированных специалистов сидели вперемежку с ассистентками и подсобными работниками, и дружеские отношения между молоденькими врачихами и лаборантками были вполне обычным делом.

Босков, как сын рабочего, мог бы много чего порассказать об академическом чванстве; глубоко веруя в преобразующую силу, которой наделено наше общество по отношению к каждому отдельному человеку, он ставил постепенное отмирание кастового духа куда выше, чем наличие собственных машин у простых ремесленников. Вера эта помогала Боскову мириться с тем фактом, что в эпоху развития средств массовой информации сыщется не одна голова, где духовные ценности социализма перемешались не только с пережитками прошлого, но и с американской идеологией потребления. Поэтому полчаса, проводимые ежедневно в столовой, стали для него истинной потребностью, ибо здесь он без труда, между прочим, наблюдал постепенную перемену нравов, которая совершалась, несмотря ни на что, и которая давала ему силу для повседневной, трудной и неустанной борьбы с несовершенствами нашего времени. Порой он заводил со мной беседу о том, как все будет выглядеть, когда к власти придут молодые, самые молодые, ничем не замутненные умы, когда они возглавят отделы и институты. Но жизнь — сложная штука, его самого тогда уже не будет на свете. «А жалко, — сказал он мне однажды, — потому что тогда только здесь и будет приятно работать секретарем парткома».

Когда сегодня Босков заявился в столовую и огляделся кругом, он увидел Хадриана. Тот сидел, уже отобедав, над чашкой остывающего кофе и предавался на свой особый, хадриановский лад послеобеденному отдыху — некоторому подобию дремоты в унылой, расслабленной позе, с полуопущенными веками; дремота эта, как правило, неудержимо переходила в неслыханно заразительный легкий полусон, а дымок от недокуренной сигареты поднимался тем временем из пепельницы к потолку. Босков вздохнул. Душа болит смотреть на этого человека, которому ничего не нужно, кроме живого дела, чтобы вновь стать бодрым и активным. За соседним столиком, и тоже в одиночестве, сидела Анни, которую трудно узнать, с тех пор как она покрасила волосы в огненно-красный цвет да еще завила их в мелкие кудряшки, — впрочем, уж такова жизнь, у каждого свои заскоки, иначе было бы куда как просто иметь дело с людьми. Анни глянула на свои часы. Боскову и это было знакомо, Анни всегда сидит как на угольях, чтобы в нужный момент подать господину заместителю директора его диетпитание. Вот ведь — и не считает за труд вечно заменять фирму добрых услуг для шефского этажа в старом здании. Впрочем, она, может, потому так вибрирует, что подхватила где-нибудь очередную сенсацию, а рассказать-то и некому. Да, надо принимать людей такими, как они есть. А если вооружиться терпением, можно их даже изменить, пусть самую малость, тех, кто помоложе, можно наверняка, вот Анни — ту навряд ли. За двумя столами Босков увидел молодых ребят из отдела химии, они кивнули ему, он кивнул в ответ. Перед ним в столовую прошмыгнул Харра, теперь еще явился Леман, и Босков вдруг ускорил шаг, потому что за столом, куда только что уселся Харра и где уже сидели Мерк и фрау Дитрих, оставался один свободный стул. То, что он смог захватить это место под носом у Лемана, настроило Боскова на веселый лад, мало того — эта удача придавала всему дню какую-то особую окраску. А Леман сел за соседний стол, к химикам.