Роман Солнцев - Восторженный беглец

Из дому позвали, и мы с Михаилом все так же молча вошли. Поужинали, негромко разговаривая из- за больной девочки. На ушах Ксении сверкали золотые сережки, которые мать застеснялась носить. Пусть носит Ксения.

— Не замерзнешь в лабазе-то? — спросила мать.

По моей настоятельной просьбе, как всегда, мне постелили на сеновале. Бросили под низ два тулупа и еще поверх одеяла дали тулуп. Уже осень, под утро возможен иней.

— А то смотри, дом большой, — вздохнула мать, глядя на меня при свете лампочки, освещающей лабаз. Под потолком чернели сети отца, прошлогодние гроздья рябины, нынешний розовый репчатый лук, заплетенный как девичьи косы. Мать присела на колченогую табуретку, которую я помню по детству (в нее вколочено по забаве или случайно множество гвоздков, попробуй поднять — тяжелее гири!).

— Сыночек! Как ты? Не болеешь?

— Да что ты! Как бык!

— Это хорошо, что на Таньке женат, за одного тебя моя душа спокойна. А вот Наташка… Двадцать три года — мыслимое ли дело!

— Да ну, мам. Сейчас в сорок выходят.

— Скажешь тоже! В сорок! Один сватался — чуть не убила.

— Да ты что?!

— Швейной машинкой! Подняла… тот аж кубарем! А ведь гуляли… че-то случилось, видать. — Мать покачала головой. — И с Мишкой тоже. Дом-то уж когда построил! А вот крышу… все лето тянет. Приколотит доску — на море смотрит. Электрики столби меняли — сошел, схватил в одиночку и попер. Вдруг хребет себе сдвинет? Ты старшой, поговори…

Я молча смотрел на нее. Что я мог сказать?

— За границу-то еще не скоро? Сейчас ученые много ездят, ты осторожней — крадут наших, изгаляются… — Мать перекрестила меня (хоть никогда прежде не была верующей) и ушла.

А я, не выключая света, вдруг посмотрел на свои руки, выше локтей. Мне показалось, они стали тонкими, как у ребенка. Да, раньше они были крепче. А сейчас стали тоньше. Я читал — после сорока лет мышцы начинают усыхать. А мне еще нет сорока! И я уже покатился вниз?! Остановись, время! Я еще не жил! Я еще не испытал себя, как летательный аппарат в плотных слоях атмосферы! Даже кандидатом не стал! Что же ты со мной делаешь, время? Ногти ломаются, не режутся под ножницами — это от наступающей старости! К вечеру устаю, еле ноги таскаю. Утром кровь идет из носу… Проклятие кристаллы, дай бог, если вы действительно пригодитесь в большом деле…

На следующей день Олечке стало полегче, температура спала, и мать велела Михаилу к вечеру истопить баню. Узнав о том, что я ночую последнюю ночь, она с Наташкой ушла за Красные Столбы в тайгу, поискать брусники. Вместо нее сегодня работала Ксения, прибегая каждый час посмотреть на дочку…

Все светлое время мы простояли с Михаилом на крыше нового дома, я держал доски, подавал гвозди и все, как заведенный, думал о своих делах. В сравнении с Костей я был, конечно, никто. Как говорит Костя: му-му. Но ведь случались и у меня умные мысли! Даже про те же лазеры. Я мечтал рассчитать гигантский лазер… в космосе поместить огромные зеркала… луч будет способен пробить множество галактик… но Крестов только рукой махнул и дал мне очередную четкую, деловую задачу. А буквально недавно я прочел в одном из обзоров — за границей уже существует проект подобного плазменного лазера… Значит, и во мне мерцала мысль? Даже большая? Но я привык к себе, маленькому, как та девочка Алиса, что уменьшилась и чуть не утонула в собственных слезах…

Вечером, когда мы уже парились, облепленные пахучими зелеными листьями березы, Михаил спросил:

— У тя че… с Танькой отвал?

— Почему так спрашиваешь?

— Да какой-то пришибленный. Ксения говорит — то ли изжога, то ли измена Родине…

— Да ну, измена! — Я рассмеялся, — Скажет твоя баба.

— Да, баба у меня конь! — согласился, темнея лицом, Мишка. — Даже неинтересно жить. Уж в рыбалку суется…

Приоткрылась дверь в предбанник, и мы услышали сорванный старческий голос:

— Зимой и летом одним цветом — кто?! — И заглянул Никита Путятин, друг отца. — Не угадали?! Нос алкаша! — Он показал на свой сизый, как картошка, нос. — Я уже не буду, ребята, я тут подожду…

Потом мы пили в избе чай из электросамовара с медом. Бабы принесли из лесу два полных пестеря сухой, темно-красной брусники и пробежали в баню. Ксения с укутанной и одеяло дочкой сидела на горячем вечернем крыльце. Мы были одни. Старик Никита внимательно, почти вплотную приблизясь к моему лицу, искал черты своего покойного друга.

— Боялись его. Справедливый был! Тетрадку-то потеряли?

— Ну! — зло откликнулся брат. — То ли в уборную повесили, то ли так спалили, не нашел. Да и кому сейчас эти фамилии нужны… все сменилось…

— Не, — туманно сказал старик, снова вплотную разглядывая меня. — Еще нет. Вить, я вот слышу по радиво… снова поворачиваем… да ведь сколько раз поворачивали., я уж сказал своей старухе — верю в последний раз! А ты?

— Я?.. — Я растерянно смотрел на брата. — Я, наверное, слабовольный, дед Никита. Я еще, поди, буду…

— Не слабовольный. Молодой! — Он вдруг рассмеялся, полазав черный беззубый рот. — У моей милашки… длинные рубашки… как полезу… Не, у него веселей получалось!

— А я вам сколько говорила?! — В дом вошла уверенная, розовая Ксения с дитем. — Лучше бы спели! Ни на что не годитесь!

— Погоди, — оборвал ее Миша, — Дай поговорить.

— Говорите.

Ксения стояла возле зеркала, поглядывая на свое отражение. Мы молчали.

Из бани вернулись распаренные мать с Наташкой. сели рядом пить чай. Отдав Михаилу дочку, Ксения тоже ушла мыться.

— А помнишь, Аня, — вспомнил старик, обращаясь к матери. — как он этого из района уделал._ фамилия тому была Горобец… восемь раз — и все по- разному! "Подлец… хитрец… нутрец…" — Он сипло задышал, смеясь. — Нынче таких постов нет!

Мать согласно кивала, опустив глаза в стол. Наташа, крупная, в тельняшке — память об отце, — сидела, глядя куда-то мимо всех нас в окно, на темнеющие облака. У каждого свое.

Ну, обними, ну, спроси — что с вами?! Ну, поплачь вместе с ними над бедой и неудачей!.. Нет, я сидел и даже, кажется, улыбался, поддакивая старику.

Когда вернулась Ксения, Миша, как-то подобравшись, даже слегка побледнев, сразу начал:

Глухой неведомой тайгою…

сибирской дальней стороной..

бежал бродяга с Сахалина

звериной узкою тропой…

И успокоенная, счастливая Ксения (муж по- прежнему любит ее, слушается) села рядом с ним, обняла за шею и тихо, как бы умеряя свою страсть, не сильнее мужа, подхватила:

Шумит, бушует непогода…

далек, далек бродяги путь.

укрой, тайга его глухая…

бродяга хочет отдохнуть…

Пела мать, пела и Наташка, правда, почти совсем не слышно. Шептал и старик. И только я не пел — вдруг поймал себя на ужасной мысли, что стесняюсь петь. Нет, я помнил слова, прекрасная