Славко Яневский - Неразделимые

Но с пенсией ничего не вышло. Может быть, я просто в свои семнадцать лет не сумел ее выхлопотать. Дядья же не позвали меня к себе.

Однако Рада всегда говорил:

— Да мы со Станое звали его. Мог бы жить у кого хочет. Так не захотел ведь! Решил жить самостоятельно.

После тюрьмы нельзя было долго оставаться там, где я нашел временное пристанище. Вернуться домой — значит выслушивать от бабушки все новые попреки от имени семьи.

— Они считают, — как-то сказала она мне с виноватым видом, — лапшу с хлебом не едят.

Я пошел к дядюшке и спросил, можно ли пожить у него месяца два, а потом-де я уеду в Белград. Он слушал меня, словно не понимая.

— Не знаю, — пожал он плечами и сочно выругался. — Ума не приложу, как тебе быть.

Дня через два я на всякий случай зашел к нему — а вдруг он согласится. Но об этом он и словом не обмолвился.

— Говорила я ему, — продолжала Перса, — когда он разводился с Анджей, — не дело ты затеял, братец Цана. Другой такой жены ты не найдешь. Она умная, работящая, красивая. А что до обид, братец Цана, в жизни приходится кое с чем мириться. В нашей семье, братец Станое, такого еще не бывало. Разведешься, добра не жди. Но он и слушать не хотел. Да и твой отец, по правде говоря, взял грех на душу. Братец Пера, твой отец, возьми да шепни ему что-то такое, чего он не мог стерпеть. Вот и живет не по-людски.

На другой день рано утром я входил в полуразвалившиеся железные ворота, говорившие о былом благополучии дома.

Стучусь в дверь на веранде. Сквозь грязное стекло виден невообразимый беспорядок.

Сначала в доме никакого движения, затем над кухонной занавеской появляется чья-то голова, тут же исчезает, и кто-то уже пальцем раздвигает занавеску на выходящем во двор окне. На меня смотрят мутные глаза.

Я знаю, кто это может быть.

— Это я, тетя Коса! — кричу я. — Стева!

Наконец моя тетушка стронулась с места и, шлепая туфлями, вышла на веранду отпереть дверь.

— Откуда взялся? — прогнусавила она, слегка прикрывая бледной, испещренной старческими пятнами рукой мясистый нос, кончик которого сильно смахивает на красный перец.

Что ответить?

— Да вот, повидаться с вами приехал.

Она протянула через порог широкую мягкую руку с выступающим суставом и, изогнув локоть, удержала меня на расстоянии. Видно, она тоже не горела желанием обнять меня и, может быть, поэтому поспешила предостеречь:

— Не надо. Опять этот мой проклятый нос. Входи, если хочешь.

С минуту она смотрит на меня в надежде, что я не приму приглашение, а потом направляется к кухне.

Она идет, слегка покачиваясь и волоча отекшие ноги в теплых комнатных туфлях, на которые свесились закрученные темные нитяные чулки. На ней не слишком чистый длинный темно-синий халат с темными разводами, а на голове — светлый, почти девичий, надвинутый на самые глаза и тоже грязный тонкий платок, из-под которого выбиваются пряди спутанных седых волос.

Прежде меня всегда так и подмывало крикнуть ей:

— Причешись! Подними чулки!

Сейчас, увидев, как она постарела, я чувствую легкие укоры совести.

Я вхожу в довольно просторную, но забитую вещами, душную кухню, где среди всевозможного хлама и мокрого белья, набросанного где попало, сиротливо ютится буфет, плита, покрытый клеенкой длинный стол с одним стулом и одним плетеным креслом и довольно обшарпанный диван у стены. Под ногами путаются мятые, но на удивление чистые тряпичные половики.

Пытаясь освободить для меня какое-никакое сиденье, она переносит беспорядок с одного места на другое.

— Садись, если хочешь. Белье сушить негде. На дворе украдут. — У плиты она остановилась и, словно ей холодно, схватилась за трубу. — Только дядьки твоего нет дома, — заикаясь, прогундосила она и неловко взмахнула рукой. Дряблое лицо ее подрагивает от возбуждения. — Вместо того чтоб лежать и лечиться, он шляется где-то.

Я снова спрашиваю, что с ним. Она, похоже, не знает.

— Что с ним? Еле ноги таскает, вот что. Совсем плохой. Говорю ему, поберегись, а ему хоть бы что. И к доктору не идет, и в постели лежать не желает.

Я невольно огляделся по сторонам и пришел к выводу, что тут и негде лежать. Однако с веранды можно пройти в бывшую сапожную мастерскую, которую у них сразу после войны отобрали под какую-то контору, сейчас, правда, может, и вернули, и дядя ее кому-то сдал, и в другую комнату, большую спальню окнами на улицу. Там он мог бы лежать.

Комнату эту я не люблю вспоминать, она пробуждает во мне нечистую совесть. Перед смертью отец сказал мне, чтоб я продал кровати из орехового дерева, вероятно, приданое моей матери, которые он оставил у брата, — то ли их негде было поставить, то ли он просто не мог на них смотреть. Мне было неприятно это делать, я подозревал, что, может быть, он их подарил, а потом, по старой привычке Кучеров, забыл о своем подарке и предоставил разбираться во всем другим. Сам не свой от смущения, я спросил про них месяца через два после того, как отец умер.

— Что ж! — протянул Станое, хотя казался немного удивленным. — Твои вещи, забирай, когда хочешь.

По обыкновению, я спустил их за бесценок — на эти деньги недели не протянешь, и привел покупателя, чтоб помочь ему их забрать. Только теперь я увидел, что в спальне, кроме этих кроватей, желтых и хорошо сохранившихся, некогда, наверное, довольно дорогих, почти ничего нет и что на них беспорядочно свалены постели, одеяла, белье. Сгорая со стыда, я виновато спросил: «А куда деть это?» Дядя с печальным видом стоял у дверей, словно гость. «Сложи на пол», — ответил он с растерянной улыбкой. Мы торопливо и суматошно разобрали кровати и вынесли их, оставив за собой полный разгром.

Сейчас, по прошествии четырнадцати лет, я так стыжусь своего поступка, что готов провалиться сквозь землю. Почему, корил я себя, я не оставил ему эти злополучные кровати, почему я так похож на Кучеров? По крайней мере, половину ошибок в жизни я сделал или по врожденной мягкотелости Кучеров, или, напротив, пытаясь преодолеть эту самую мягкотелость. Только эти мои потуги всегда выходили мне боком. Ведь не умер бы я, если б поголодал еще неделю!

Надо бы взглянуть на спальню, но я не нахожу в себе решимости.

— Так куда же он ушел? — спрашиваю я, отступаясь.

— Понятия не имею. Наверно, в кофейню. Ему сейчас только и ходить по кофейням. Думаешь, он сам знает, куда пошел?

— Вот что, — говорю я, — приготовь ему чистое белье и медицинскую книжку. Я отведу его к врачу. А сейчас пойду поищу его.

Ждать его здесь выше моих сил.

С облегчением вышел я на мокрую, скользкую, осеннюю улицу Живки Дамьянович, не представляя себе, где его искать. Но, прикинул я, пока я зайду к другим дядюшкам и двоюродным братьям, проживающим, кроме Рады, поблизости отсюда, он и сам вернется. Я просто не мог оставаться там.