Славко Яневский - Неразделимые

Подойдя к парку и собираясь свернуть в тупик Гайдука Велько, я вдруг в повязанном платком человеке, бредущем вдоль опоясывающей парк убогой живой изгороди, по характерной походке узнал его. В левой руке он держал камышовую корзину, похоже, пустую, а правой размахивал, как-то странно выворачивая ее внутрь, когда выбрасывал вперед, и далеко отводя в сторону сзади. Это, несомненно, он.

Он тоже увидел меня, и мы заспешили навстречу друг другу. Обнялись возле живой изгороди.

— Как ты? — спросил я, глядя ему в глаза, чтобы не видеть ничего больше.

Он махнул рукой и, кротко улыбаясь, стал сам расспрашивать:

— А что поделывает маленький Пера? Воркует, а? Воркует?

Это мой шестимесячный сын, которого дома мы так не зовем. Но он любит называть его именем своего покойного брата.

Я что-то отвечаю, стараясь незаметно рассмотреть его.

На осунувшемся землистом лице его еще сильнее выступают скулы с черными точечками грязных пор. Удлинившаяся голова повязана темно-синим набивным платком. Концы и узел спрятаны под шапкой. Говорит он с трудом, язык заплетается, и, несмотря на короткое зимнее пальто, перешитое из довоенной перекрашенной шинели, видно, что он сильно исхудал.

— Где ты был? — спрашиваю я. — Что купил?

— На рынок ходил, — ответил он, — чтоб время убить. — И, словно смеясь над самим собой, добавил: — Редиски купил на салат.

И он показал мне корзину. Там были две хвостатые редиски, похожие на крыс, одна черная, другая белая.

— А чего это ты, — говорю я, стараясь взять шутливый тон, — повязался, как баба? Не так уж и холодно.

Он сделал удивленное лицо.

— Причем здесь холод? — ответил он. — Растет у меня что-то. Отекаю. — И крепким большим пальцем с грязным ногтем — а квадратная ладонь у него была точь-в-точь как у моего отца, — показал на повязанный подбородок. — Прячу от людей. Пусть думают, — глаза его плутовски сверкнули, — что у меня зуб болит.

— Горло болит?

— Нет. Глотать только трудно.

И лицо его снова приняло такое выражение, будто он смеется над самим собой.

— Пошли, — сказал я, — в больницу. У меня там друзья. Пусть посмотрят.

Среди врачей в больнице у меня и вправду было несколько школьных товарищей. Но после ареста они меня не желают узнавать. Так и сейчас мне пришлось представиться, назвать свое полное имя и фамилию, напомнить, где и когда мы вместе учились, и лишь после этого они начали что-то припоминать: видите ли, за каких-нибудь десять лет я изменился до неузнаваемости. И, едва вспомнив, тут же куда-то исчезли, сославшись на неотложные дела.

Часа четыре провели мы в приемной, вдыхая разнообразные запахи, зевая и потягиваясь, пока наконец не дождались своей очереди и не попали к заведующему.

В переполненном кабинете, очень напоминавшем железнодорожный вокзал, где все время со стуком открывались и закрывались двери, поскольку одновременно принимали несколько врачей, я смотрел на своего обнаженного по пояс дядюшку, сидевшего на табурете перед доктором Пейовичем. Белокожий, без всякой растительности, с двумя-тремя складками на животе, означавшими, что некогда у него был живот, он показался мне очень похудевшим, однако еще вполне крепким, и это меня успокоило.

В очках с широкой черной оправой, без умолку тараторя неприятным скрипучим голосом, Пейович сначала выслушал его, потом натянул на руку прозрачную перчатку, полез к нему в горло и что-то стал оттуда выдирать.

— Эх, друг ситный, — хрипел он, как на призывника, — видишь, до чего себя довел! Что теперь делать? А? Где ты раньше был? А?

Мне видно, что он тащит язык, словно веревку, пытаясь вытянуть его как можно дальше.

— Можешь копать себе могилу! Сам себе веревку сплел. Выкопал могилу? Скоро, брат, скоро ты отправишься в дорогу! Приготовил могилу-то?

Истомленный долгим ожиданием, я пришел в такую ярость, что чуть не дал доктору пинка под зад. К счастью, дядя уже освободился от этой опасной руки и, прикладывая ладонь к подбородку, что-то бормотал.

— А? Что? — кричал, точно глухой, Пейович. — Не расслышал! Что ты сказал?

Станое встал с табуретки, держа в руках одежду.

— Спрашиваю тебя, — хрипло, через ладонь, ответил он, — а ты себе приготовил могилу? Или ты два века жить собираешься?

Натянув рубашку и взяв в охапку остальное, он пошел вон из кабинета.

— Что? — остолбенел Пейович. И, видно, вспомнив, что они соседи и одногодки, позвал его: — Постой, куда же ты? Станое!

Но мой дядюшка вышел, ни на кого больше не глядя.

Доктор повернулся на своем стуле и бросил взгляд на молодых врачей и сестер, взиравших на него с негодованием и благоговением сообщников.

— Никак, чокнутый! Видели, как ведет себя? А что я ему сделал? — И, обернувшись ко мне, спросил: — Вы его привели? Знаете, болезнь запущена, ему надо немедленно в Белград.

Пока писали направление, я буквально давился от смеха и пулей вылетел на улицу.

— Так его мать, — выругался Станое, когда я догнал его, — язык мне чуть не выдернул!

В Белграде пришлось долго ждать приема. А потом — ежедневно наведываться в больницу, чтоб справляться, не освободилась ли койка.

Как-то сели мы на Зеленом Венце в тридцать третий автобус. Народу не так много, я остановился взять билеты, а Станое прошел вперед.

Вдруг слышу за спиной крик.

— Раскорячился, будто ты здесь один! — бушевал кто-то. — Тут тебе не село! Дай пройти!

Я оглянулся — кричали на него.

В широких суконных брюках и коротком пальто из перекрашенной солдатской шинели, в меховой шапке он, видно, по своей провинциальной неловкости загородил проход. А низкорослый гладко выбритый чистоплюй в элегантном сером пальто набросился на него с криком.

Я поспешил вперед и изумленно одернул его.

— Чего вы кричите? Зачем так нервничать?

Пассажир, хотя очень торопился к открытым дверям, все же недоуменно обернулся.

— Как ты думаешь, где ты, — не унимался он. — Ступай в свое село! Тут тебе не сиволапые…

А мой дядюшка, намного выше и сильнее, глядя на него сверху, загадочно улыбался.

На углу Вышеградской улицы мы вышли. У Станое на лице по-прежнему улыбка. Покачивая головой, он говорит:

— Лихой старикан.

Живем мы в одной комнате, и он, не желая никому мешать, все время сидел в углу на кровати с газетами в руках, которые, по-видимому, его мало интересовали, или, подперев ладонями щеки, смотрел на свои ноги. Утром пытался скрыть от моей жены пятна крови на подушке, а потом говорил мне с досадой:

— Опять испачкал подушку.

Изо рта у него, словно из подгоревшей кастрюли, шел сильный горьковатый запах, который, похоже, он и сам чувствовал и потому не садился с нами обедать и не подходил к моему сыну. Держась на расстоянии, он часами смотрел на него с улыбкой. А когда ребенок тянулся к нему ручонками, он ловко изворачивался, чтоб не брать его к себе.