Славко Яневский - Неразделимые

— Простите, я звоню вам сегодня второй раз. Я подумал, что вы всегда одна. Я сказал себе: не буду звонить, даже поклялся, но видите, позабыл о приличиях и рискую оказаться навязчивым.

До вечера никого не будет, подумала она. Янез ушел на рудник, ушел недовольный, что надо туда идти еще и после обеда. Алеш бегает по двору.

— Я не могу вам верить. Мы не знакомы. Я не знаю, откуда вы говорите, кто вы…

Он непринужденно отвечал:

— Я уже высчитал расстояние между нами… От меня до вас меньше часа езды на машине. Знаете, где отель «Под скалой»?

Она, улыбаясь, подтвердила:

— О да, знаю. — И отдалась его голосу. Напряжение исчезло. Он что-то объяснял ей со все большим воодушевлением, его голос то приближался, то отдалялся, становился то игривым, то необычайно серьезным, однако ни минуты не звучал обыденно. Перед ней возникали картины, которые она давно считала утраченными и не искала больше, хотя чувствовала, что когда-нибудь они найдутся. Но что она будет с ними делать? Ей было страшно: вот-вот голос иссякнет, а она так и не сумеет ничего сказать. Вопреки воле она впустила этот голос в тайный ток своей жизни, она уже готова была рассказать ему, как обманывала себя мечтами, они пришли в бессмысленно длинные дни и ночи от сознания, что пути жизни не совпадают с путями желаний и надежд и что, если отправишься по тому или другому пути, обратно уже не вернешься. Только чудом вдруг можешь услышать голос, с упоительным волшебством парящий над обоими путями. У нее еще не было потребности представить себе человека, который с ней говорит, какое у него лицо, фигура, руки, плечи, профессия, прошлое, настоящее, она безоглядно доверилась одному его голосу.

— Катарина, скажите же что-нибудь.

Прежде чем он повесил трубку, она задумчиво произнесла:

— Давно я так не разговаривала.

Едва войдя в дом, он позвал:

— Где ты? Мне звонили?

Она немного смешалась, ей показалось странным, что прежде всего он спросил об этом, хотя вопрос был вполне обычным.

— Ты имеешь в виду телефон? Тебе нет.

Он посмотрел на нее.

— Мне нет? Значит, тебе… Кто, соседка? И ты выучилась болтать по телефону, как другие женщины? А обеда нет! — Уселся за стол и сказал: — Ни черта… Так я и знал… И зачем бурим впустую… Сплошное издевательство. Жизнь — это торговля. Только идиоты думают, что в этом мире можно что-то переменить.

Она еле слышно ответила:

— Попробовать все-таки нужно.

Он повысил голос:

— Дурацкое подстрекательство! Чисто по-женски!

Ее будто понесло:

— Снова женщины! Думаешь, все мужчины появляются на свет мужчинами!

Он с удивлением взглянул на нее:

— Ну и ну, посмотрите только, самолюбие…

Развернул газету:

— И что же сегодня пишут в нашей местной газетенке? Рабочим заявляют, что не хватает руды, поэтому они не могут получать больше. На самом же деле просто хозяйствовать не умеют. Могу доказать.

Не задумываясь, она ответила:

— Я бы все это им сказала в глаза.

Он усмехнулся:

— Короткая у тебя память. Я не хочу остаться без работы, и жалованье приличное. Не уезжать же нам отсюда. Тут мы дома, привыкли. И потом, лучше нигде не будет.

Она испугалась — вдруг снова нужда, а ей так хотелось попугая или канарейку, но сказала:

— И все равно ты не должен молчать.

Он еще шире улыбнулся:

— Между молчанием и криком лишь та разница, что криком можно повредить голосовые связки, а переменить все равно ничего не переменишь. К тому же ты сама потом будешь пилить меня, как все жены, за то, что я разорил дом… Так и жизнь проходит… Буришь пустоту. Бури не бури, ничего не изменишь. Позади миллионы лет, впереди миллионы лет. У жены усохнет матка, убьют дитя твое на бессмысленной войне.

Вдруг она тихо попросила:

— Янез… Завтра воскресенье. Пойдем на Врх. Говорят, там так красиво!

Он отмахнулся:

— Брось ты свою сентиментальность. Глупо ведь.

Теперь пространство вокруг него заговорщицки сжалось. Возможно, если бы он дал волю новому чувству, оно давило бы меньше. Он попытался оценить свое положение в обществе; хотя в оценках его не было безусловности, все же он без труда насчитал несколько удач, правда, одни из них вели вверх, другие — вниз. Мысленно он разобрался в своем отношении к жене, даже думал о ней — здесь в отеле ему тоже стелют, прибирают, подметают, но никогда не подают пересоленный суп, правда, он старался не обострять отношений. А сейчас все в нем вдруг обратилось к тому голосу, он тянулся к нему, разделял оттенки, на певучие подъемы и мелодичные понижения и старался избавиться от всего, что могло помешать общению с ним, ведь оттенки ее голоса были в тысячу раз тоньше и нежнее, чем крылья бабочки. Он затрепетал от робости, услышав неверный взлет ее голоса, когда сказал: «Мне кажется, я не слышал вас целую вечность».

Она усмехнулась:

— Целую вечность? Только вчера.

Он долго старался уяснить себе, что этот голос исходит из горла, горла женщины, у которой есть тело, есть руки, лицо, шея, плечи, грудь. Ей лет тридцать, она стирает, шьет, варит, подтирает попку ребенку, бранится у палатки с зеленщиком, выходит из себя, когда ребенок зальет только что вымытый пол, однако представить все это ему никак не удавалось. Вообще все бытовые подробности растворялись и исчезали, прежде чем он находил им название, он их просто не воспринимал, а теперь это его свойство перенеслось и на реальные черты женщины, а женщин он давно уже избегал. В свои сорок пять лет он уже был не способен услышать женский голос из глубины души, голос сам по себе звучащий в воздухе, потому и пытался связать его с человеком, с женщиной, которую никто еще не знал, не касался, она выросла и созрела в небрежении и одиночестве, в грехе, в вечном ожидании, в растерянности и бегстве от себя. Голос волновал его то призывом, то кротостью, в то же время он не считал его чем-то необычайным и так легко обращался с ним, словно он стал его собственностью.

— Андрей, откуда вы?

Он усмехнулся:

— Город, улица, дом?

В ее голосе задрожало смущение.

— Нет, нет, не так…

Ему хотелось говорить с ней бесконечно.

— Я живу в городе у моря, в порту… Работаю на судостроительном заводе, в научно-исследовательском отделе.

Голос ее стал смеющимся:

— Ох, такие подробности мне не нужны.

Он уже много лет не слышал смеха, которого не ждал, какой не часто услышишь, и боялся, что он вот-вот замрет. Он ощущал этот голос, прилетавший к нему издалека, он сам наполнял его горячей кровью и только потом соединял с ее телом. Он пригласит ее обедать, официантка долго не сможет прийти в себя от удивления, старик-пенсионер зевнет пешку.

Они будут сидеть до вечера, он тысячу раз оглядит ее всю, женщина получает гораздо больше, это правда, скажет она, мужчине остаются незначащие, состоящие из одних лишь звуков слова, а они забываются легче всего на свете. Если бы они не забывались, не было бы нашего разговора, улыбнется он ей, вот почему мы стараемся оставить в памяти немного свободного места. Как мотыльки, покачает она головой, всегда что-то новое, с одного цветка на другой. Ответ у него заготовлен: мы с радостью обновляем наши воспоминания, нашу жизнь, но стоит им надолго задержаться в душе, как они начинают утомлять, надоедать и умирают, так что жалеть не приходится. Все равно это жестоко, промелькнет у нее в голове, любая смерть. Он сказал: если бы рядом с умершими не оставалось места для других, следующих, по свету бродили бы одни мертвецы, а их шапки плавали бы в реке.