Шэн Кэи - Красные туфельки

Кода ему было семьдесят пять, это был 1982 или, может, 1983 год, в общем, в тот год родилась его младшая внучка. Он разглядывал этого похожего на огромного червяка младенца, с серьёзным видом щурившего глаза, и вдруг стал его ненавидеть. Ненавидеть за то, что его внучка ещё такая маленькая, ненавидеть за то, что он, скорее всего, не увидит её взрослой, ненавидеть за то, что она нарочно так подстроила, нарочно будет жить в этом мире после его смерти, расти и превратится в грациозную барышню или простушку. Он ненавидел всё в этом мире, что напоминало ему о собственной смерти.

Жена почувствовала его настроение и невозмутимо сказала:

— У нас уже есть три внука, а вот теперь ещё и внучка появилась, радость-то какая! Смотри, глазки у неё большие, линия губ чёткая, вырастет красавицей! — Затем она довольно вздохнула: — Сяо Чэн у нас семьдесят восьмого года, а сейчас и девчушка появилась — этих детей ждёт хорошая судьба — тяжёлые времена уже позади, вот они как раз вовремя и родились… — Она засмеялась, и на переносице у неё появились морщинки.

Он молчал. Ей показалось, что он огорчён из-за того, что родилась девочка, а не мальчик. Она всю жизнь по-своему растолковывала его поведение, и со временем ей стало казаться, что она знает этого чело века вдоль и поперёк. Порой даже он сам не разбирал, были ли некоторые черты его натурой или их ему приписала жена. Но жене он никогда ничего не объяснял.

И вот как раз через шесть месяцев после рождения внучки, во время плановой проверки здоровья, у него обнаружили злокачественную опухоль. Он сидел в больничном коридоре, когда впервые увидел Духа смерти. На вид Дух был немного моложе его, ему было около шестидесяти, хотя, конечно же, в глазах молодёжи они оба были стариками. Дух смерти был одет в старую, но опрятную серую «суньятсеновку». Если бы увидела жена, её первая реакция непременно была бы: «А материальчик-то ничего». У него было доброжелательное выражение лица, казалось, с этим человеком легко можно было найти общий язык, то есть я хотел сказать, с этим духом легко можно было найти общий язык. Дух сел на ободранную скамейку напротив, привычным движением уперев руки в колени, достал из кармана «суньятсеновки» пожелтевшую салфетку, энергично высморкался, и, застенчиво улыбаясь, сказал:

— Что-то в последнее время погода совсем испортилась.

— Сколько мне ещё? — спокойным голосом осведомился он. Его правая рука крепко сжала в кармане аккуратно сложенный листочек с результатами анализов. Ту бумажку он складывал в ровный квадрат с особой тщательностью, как бы демонстрируя этим, что готов хладнокровно принять эту реальность.

— Что значит «сколько ещё»? — Дух, похоже, не притворялся. У него было не совсем стандартное произношение, но невозможно было определить, какой именно это был диалект.

— Так ты что, не за мной пришёл, что ли? — усмехнулся он, в душе радуясь появившейся горечи, — ведь всё-таки это означало, что ему было не наплевать на себя.

— Ах, ты об этом! — в голосе Духа послышались официальные нотки. — Ну, это-то не проблема, с этим всё просто. — Потом он рассеянно вытащил портсигар и, как бы обращаясь сам к себе, сказал: — А спички куда подевались?

— У меня рак лёгких, — терпеливо объяснил старик. — Ты мог бы не курить моем присутствии? Хотя врач и говорит, что мне повезло, что выявили на ранней стадии…

Дух опешил, но всё-таки закурил:

— Не переживай, одна сигарета погоды не сделает.

Он всё понял. Дух смерти был прав.

Как бы там ни было, но в свои семьдесят пять он был ещё таким ранимым. По прошествии почти тридцати лет он по-прежнему отчётливо помнит, как дрожали пальцы, когда он старательно пытался сложить тот зловещий листок со смертельными результатами анализов, как всё-таки совместил уголки и, разделив листок пополам, одним резким движением провёл плотно сжатыми пальцами правой руки по гладкой поверхности бумаги, и под теплом его рук листок послушно согнулся. Но этого ему было мало, и он ещё несколько раз плотно прошёлся по линии сгиба ногтем. Эта картина ясно всплывала перед его глазами, отчего ему становилось не по себе.

Когда воспоминания приводили его к таким неловким моментам, как этот, он знал, как поступить: он начинал тихонько напевать про себя строчки из песни, причём каждый раз из разной. Последние двадцать с лишним лет ему особенно нравилась одна весёленькая и незамысловатая народная песенка, которую он разучил в 1948 году в освобождённом районе. Ему тогда было уже за сорок, но, когда он пел эту песню, ему становилось радостно, как в детстве.

Она действительно глума, глупышка старшая сестра, три плюс четыре будет семь, а она говорит, что восемь.

Она действительно глупа, глупышка старшая сестра, она говорит, что в девять лет станет мамой.

Она действительно глупа, глупышка старшая сестра, её зовут пойти ночью с дозором, а она говорит, что боится, что её утащат духи.

Ха-ха-ха, как смешно! Вы только подумайте, товарищи.

Где это видано, чтобы говорить о духах?

Она так глупа, потому что не училась, а если бы училась, не была бы так глупа…

Он упорно повторял эти незамысловатые шутливые слова, заодно высмеивая и себя, и позорные воспоминания отступали. Он выучил эту песенку, когда работал учителем в освобождённом районе, обучал детишек и неграмотных крестьян письму — на маленькой, сплошь покрытой трещинами классной доске он записывал ноты и слова, а когда ошибался, нетерпеливо стирал написанное рукавом. А затем, дирижируя своими слушателями, он пел вместе с ними. Их лица, глупые и любопытные, светились тем блеском, который мог уловить только глаз революционера. Его собственное выражение лица должно было быть ещё более одухотворённым — только так он мог заставить этих людей расслабиться и порадоваться этой мелодии. Под этот нестройный хор его тело выгибалось, как натянутый лук, в порыве воодушевления и искренности. Он знал, что на этой новой, а потому чистой земле его биография была очень непростой. Он окончил школу при бэйянских милитаристах, долгое время работал на японском заводе — его серьёзно смущало собственное прошлое, но когда он пел, радостное чувство охватывало его без остатка. В этой жизни он выбрал, как он считал, всё новое, справедливое и прекрасное, и поэтому, хотя уже и прошли его молодые годы, он мог снова позволить себе на время стать ребёнком. Ребёнком, ожидающим признания, награды, прощения… В этом напряжённом ожидании жизненная сила его окрепла, и казалось, время уже не властно над ним, а улыбки и слёзы уже не поколеблют его душевного равновесия.

— Дедушка, это ты со мной разговариваешь или с собой?

Сегодня он надел слуховой аппарат, и голос внучки Нинсян слышался без малейших помех. Он сообразил, что, наверное, слегка шевелил губами, напевая мелодию, которая звучала у него в голове, тихонько повторяя слова песни, без ошибок и пропусков, — он не мог вспомнить, что ел на обед два часа назад, но слова песни полувековой давности крепко держались в его памяти.