Иоахим Новотный - Избранная проза

То же и в истории…

Когда я рассматривал возможность создания комедии, меня опять посетила та же мечта. Я увидел Лоренца, стоящего в кулисах. Он кивал мне. Это был весьма покровительственный жест: не плохо, мой юный друг, так держать! Стул подо мной скрипнул. Я балансировал на одной его ножке, и если бы я шлепнулся на пол, Краутц взирал бы на это происшествие с той же бесстрастностью, с какой внимал моей тираде. Его лицо не выражало ни согласия, ни протеста. Я мог развлекать себя как угодно. И я широко этим пользовался, в результате чего все более и более воодушевлялся, все дальше уходил от реальности.

Стул полетел в угол, когда Крамбах, изображающий Клаушке, разыгрывал позорное отступление под язвительный смех обреченных на поражение победителей. А в качестве Кречмара Крамбах показывал, как с помощью всяких «тпру и ну» можно ловко править четверкой запряженных цугом взмыленных вороных и все-таки свалиться в пропасть.

На этом месте Краутц закашлялся. Кашлял он долго, это был настоящий приступ, а вовсе не насмешка. И все-таки меня это привело в чувство. Откинутая голова, лающий кашель… А потом глухой стон, вырвавшийся из зажатого рукою рта. Пот на лбу, седые слипшиеся волосы. Сорванное дыхание. Наконец он схватился за бутылку, пытаясь отпить глоток. Минуту он вслушивался в себя, и так как кашель, кажется, прошел, он вновь раскурил окурок сигары. Но моего хладнокровия хватило лишь на мгновение. Я обязан был бы видеть, в каком отчаянном положении находится этот человек, нарушавший самые примитивные правила выживания с равнодушием, не оставлявшим ему ни малейшего шанса. Я же этого не видел. Просто плюхнулся на стул и, учитывая перемену настроения, начал вслух размышлять о целесообразности расположения сценических персонажей, создавшегося благодаря Клаушке, с одной стороны, и Кречмару — с другой.

И, кажется, я преуспел. Краутц напустился на меня. Он стал объяснять, причем без тени неудовольствия в голосе, что я и то и другое вижу в неправильном свете. Клаушке, например, с конца пятидесятых годов был в Каупене бургомистром.

— Рабочий в деревне, — вы должны это помнить!

Да-да, в самом деле, было такое, и не только в учебниках. Конечно, он был не такой уж образцовый, этот Клаушке, иными словами, не потомственный пролетарий, а, так сказать, рабочий в первом поколении. Он до шестидесятых годов еще держал двух коз. И только когда председатель окружного совета на партийном активе, где был взят курс на окончательную механизацию деревни, недовольно поморщился, Клаушке пришлось расстаться с козами. Людям он поначалу не очень-то нравился. Он любил прикрывать свою неуверенность распоряжениями, а там, где ему следовало бы убедить в чем-то людей, он пускался в трескучие рассуждения о рабочей и крестьянской чести. Но вскоре все поняли что к чему. Высокие слова почти всегда предназначались окружному или районному руководству, а с деревенскими он предпочитал посидеть за кружкой пива и пытался говорить с ними на их языке. И действительно, важные вопросы здесь обсуждались сообща… Когда же началось выселение, люди вдруг осознали, кого они имели в его лице. Он заботился обо всех и о каждом в отдельности, и если бы не его жена, он бы себя и вовсе позабыл. Никогда он не ссылался на высокие инстанции. Всегда так выходило, что он за все отвечал. А при этом в решающий момент он умел оставаться твердым. Если кто-то грозил, что повесится, а кто-то — что утопится, он никогда не начинал с ними торговаться. Срок есть срок. Большинство, впрочем, переехало молча, стиснув зубы. Даже те, кого ждала комфортабельная квартира. Никогда еще в деревне люди не разговаривали друг с другом так мало, как в те дни. Разговоры были потом, на окружной конференции. Клаушке сообщил там о деревенском празднике и о фейерверке. Его речь встретили аплодисментами. Он с радостью бы рапортовал об успешном окончании переселения. Но все эти долгие пересуды насчет хутора были еще в самом разгаре. Одни уверяли, что переезжать так и так придется. Другие твердили, что, по всем расчетам, хутор под снос не пойдет. А в один прекрасный день хутор оказался от всего отрезанным. Ни нормальной дороги, ни водопровода, ни электричества. А кого в этом обвинишь? Почему люди остались, не уехали сами? Были у них на то веские причины или просто из упрямства? И никто не отваживался принять окончательное решение. Все надеялись на Клаушке. Но тут выяснилось, что новая ситуация ему уже не по плечу. Ему бы все только горло драть, агитировать. И вдруг оказалось: то, за что он агитировал, вроде как ничего не стоит. И всегда находятся люди, которых это сбивает с толку. И кстати, не худшие, по его, Краутца, неавторитетному мнению. Ибо это чересчур скорое, без всяких сложностей переключение на новый лад, быть может, и удобно, однако не ведет ли оно к потере характера? Что и случилось: Клаушке вскоре уже выработал для себя линию: он стал ратовать за полное выселение. Никаких полумер. То, что сейчас он как бы никаким начальством не прикрыт, вселяет в него некоторую неуверенность. Вот он и прибегает к старым методам жесткого нажима…

Краутц откинулся на спинку кресла. Я хотел воспользоваться паузой, чтобы возразить ему, но он меня опередил.

Очевидно, следуя неодолимой потребности размыть чересчур четкие контуры этого наброска, он быстро нагнулся над пепельницей, потушил окурок и сказал:

— Естественно, я тоже могу ошибаться.

— Это всегда возможно, — отозвался я. — И все-таки давайте вернемся к повестке дня.

Мою эйфорию нелегко было нарушить. Я потребовал, чтобы Краутц рассказал мне о Кречмаре. Он никак не мог начать рассказ, покуда не раскурил новую сигару, затем отпил из бутылки большой глоток, чтобы предотвратить приступ кашля.

Кречмар, сказал он, господин Кречмар, как принято здесь его называть, казался ему столь же мало подходящим на роль «идеального героя», как и Клаушке. Допустим, что тут кулацкая психология одного человека породила определенную систему ценностей. Человек действительно хотел быть тем, кем его всегда и везде считали: «господином». Он скупал землю и при помощи всяческих спекуляций прибирал к рукам арендные земли. Но четверка лошадей доконала это хозяйство. Так же как и загулы, которые должны были всем продемонстрировать господские замашки. А каждый загул продолжался по три-четыре недели. И как правило, в самую страду. Зять надрывался, батраки и батрачки падали от жары, но он, Кречмар, гнал свою четверку цугом куда хотел! И всегда во весь дух, во весь опор! В одной пивнушке он раздел и выставил напоказ совсем юную девушку, предварительно напоив ее. В другой, говорят, приударил за хозяйкой. В одной деревне склонил к сожительству, казалось бы, непреклонную вдову, а в другой громким скандалом образумил совсем уж опустившуюся потаскушку. И всегда полные бокалы, и всегда тосты во здравие крестьянства. И так — пока деньги не кончатся. А беречь деньги он никогда не умел. Когда он возвращался домой, его запуганная жена снимала с него сапоги, не знала, как услужить, потому что у Кречмара понятие «господин» было неразрывно связано с понятием «муж, мужчина». Но тот, кто подумает, будто бы этому самоуверенному кутиле и ветрогону для души достаточно было только изумления окружающих, тот глубоко заблуждается. Ибо под этой продубленной шкурой кроется чувствительное, легкоранимое сердце. У нас уже легендой стала история, случившаяся в 1959 году. Бруно тогда был президентом «карнавального комитета одиннадцати». Карнавалы у нас в то время устраивались дай боже. В тот год, это было одиннадцатого числа одиннадцатого месяца, после обильного возлияния в каупенской гостинице он со своим «кабинетом министров» ввалился сюда, в хуторскую пивную. Все при полном параде и навеселе. Бруно, как и подобает президенту, потребовал кофе с коньяком, разумеется, немножко кофе и много коньяку. Вскоре появилась хозяйка с кофейником, она уж тогда с детьми отмучилась, так что, как говорится, у нее было за что подержаться. И когда она склонилась на столом, Кречмар, в качестве президента, господина и, наконец, мужчины, смачно, что было силы, шлепнул ее по заду. Она так и подскочила, но тут же опомнилась, как-никак Бруно был сосед, а значит, выгодный гость. А может, он ей просто нравился. Есть же женщины, которые предпочитают старый закал… Но хозяина это «рукоприкладство» оскорбило. Он схватил мокрую тряпку и… если бы он огрел ею Бруно по уху, дело дошло бы до драки, и кто из нее вышел бы побежденным, тот и попросил бы у другого прощения, как водится. Но хозяин имел нахальство вытереть стол перед «министрами», а лужу перед прибором президента оставить нетронутой. Это было уж слишком. Все мосты были сожжены. С этой минуты Бруно не позволяет ему себя обслуживать. Он перестал для него существовать. Одно время Бруно вообще сюда носа не казал, а потом позакрывали все пивные поблизости, а в дальние старику не так легко добраться. И он вернулся на хутор, но не раскаявшись, — он вернулся по-прежнему господином и мужчиной и настоял, чтобы его обслуживала только хозяйка…