Иоахим Новотный - Избранная проза

Будь я действительно трезв, то есть способен рассуждать нормально, я бы вспомнил, что во время атаки, предпринятой ею на меня, были мгновения, когда мне хотелось ее схватить. Просто сжать покрепче эту бабу, чтобы почувствовать, есть ли в ней то, чем она так похвалялась. Мне вспомнилось бы, что во время той суматошной пирушки выпадали мгновения отрешенности, когда я замечал, как Китти наслаждалась своим новым положением, когда Бруно обходился с нею как с женой. Как удивленно она поглядывала на его плечо, к которому льнула, а на призыв выпить еще откликалась с серьезностью, достойной торжественного обряда, и как молча, но энергично противилась нахальным приставаниям Недо, словно там, за дверью, она дала какой-то обет и не может рисковать, как бы уже себе не принадлежа.

По более долгом размышлении я бы, возможно, и понял Бруно. Но я уже был на вершине холма, и передо мной открылась деревня. Мне казалось, что я различаю движение статистов, но с этим я пока решил повременить и вплотную заняться главными вопросами. Итак, сейчас я видел угол между двумя домами, в которых тление уже тронуло брошенный за ненадобностью скарб бывших обитателей. Видел дорожки, едва различимые среди буйных зарослей цикория и лебеды. На зубах у меня скрипела принесенная ветром известковая пыль (от нее зубы становятся тупыми). Я вдыхал сырой запах заброшенного погреба. А вот чего я никогда не испытал бы, будучи по-настоящему трезвым, и что сейчас столь щемяще завладело мною, — так это ужас перед столь осязаемой бренностью всего созданного человеком.

Но мне требовались и положительные эмоции. И я рассматривал это как некий шанс, но вдруг неожиданно вспомнил своего деда по материнской линии. Я его никогда не видел. Он поздно женился и умер, так и не понянчив внука. И все, что я о нем знаю, я знаю только от матери. Его страстью были деревья. Каждый год в определенное время он выбирался в силезские леса выкапывать дички высотой в одну пядь. Садовые саженцы он презирал. То, что он привозил домой и сажал на серой скудной почве пустырей в рабочем поселке, должно было расти по воле природы и независимо от милостей человека. Многие деревья на моей родине росли только благодаря неутомимости моего деда. Сосна среди березок за железнодорожной насыпью. Каштан рядом с вязами у пожарного депо. И такие радостно-обнадеживающие по весне лиственницы среди мрачно-темных елей на кладбище. Больше всего трудов ему стоила пересадка можжевельника. И меньше всего он преуспел именно с пересадкой можжевельника. Если другим дичкам достаточно было ухода и внимания, то здесь этого не хватало. Ведь он такой капризный, этот можжевельник. Из десяти саженцев принялся один, хотя остальные девять были тоже посажены по всем правилам, подсказанным опытом: привозить только так, чтобы на корнях было в избытке родной почвы, ни в коем случае не сажать на юру, при посадке точно учитывать страны света. То, что смотрело на север, должно смотреть на север и на новом месте. И все-таки: один из десяти.

Я думал о людях из деревни Каупен. Какое у них будет соотношение? Всплывший было довод я начисто отмел. Что значит в данном случае более высоко развитый организм? Кто там говорит о более высокой приспособляемости как о предпосылке для возникновения сознания, сущность которого способна справиться с переменами? То, что пришло в мир с человеком, создало сложнейший и очень уязвимый механизм, который, со своей стороны, нуждается в микрокосмосе со всеми его внутренними и внешними связями, если хочет остаться здоровым. Деревня Каупен тоже была таким единственным в своем роде, ничем не заменимым космосом. Впрочем, незаменимым не для всех. Может быть, даже не для многих. Хотя безмолвный отъезд, который мне описывал Краутц, говорит сам за себя. Но для Понго — незаменимым.

Опять всплыло это имя. А с ним и судьба мальчика, которая, как я теперь знаю, непосредственно касалась меня. Это был как бы указатель на пути к зерну моей пьесы.

Я должен был найти Понго. Он был порукой серьезности моей затеи.

Последний взгляд на деревню убедил меня в том, что там искать бессмысленно. Там слишком много мест, где можно спрятаться. И если я хочу иметь хотя бы один шанс встретиться с Понго, я должен отправиться к Гундель. Сейчас я не мог бы выдумать для себя ничего более приятного.

Солнце стояло высоко над трубами электростанции. Время близилось к полудню. Напомнил мне об этом и мой желудок, — я сегодня не завтракал. И я счел за благо сперва раздобыть талоны на обед. Вчера этим занимался Краутц. Мне казалось, что я вспомню, где их продают.

На дороге между бараками общежитий и администрации мне встретился Клаушке. Он как-то выжидательно взглянул на меня. Я кивнул ему и сам себе до ужаса понравился. Тот, у кого настоящая цель, не может тратить время на благотворительность.

У входа в столовую я сразу же получил гостевой талон. Ноги сами понесли меня к вчерашнему столику. Я бы очень удивился, если бы за ним не увидел Краутца. Ведь этот человек настоящий раб привычки. Так оно и вышло. Он сидел на том же стуле. Я развеселился, представив себе, как Краутц долго и терпеливо ждет с тарелкой супа в руках, пока бородатый и неуклюжий плотник соблаговолит очистить этот стул. Мое вчерашнее место было свободно. Я сделал все, как полагается в хорошем обществе, пожелал приятного аппетита и сел. Краутца мое появление ничуть не удивило. Облизав ложку, он равнодушно произнес:

— Пока я не забыл, ты должен зайти к Клаушке.

Мое замешательство было не слишком долгим. Я решительно взялся за еду и, прожевывая кусок, ответил:

— Ты мне нравишься, но шутки твои оставляют желать лучшего.

Теперь уже Краутц пришел в замешательство.

— Да нет, честно, — заверил меня он, — Клаушке подходил сюда, к столу, спрашивал о тебе.

— Но я его только что встретил.

Мы посмотрели друг на друга. Каждый думал о своем. И ели мы тоже думая каждый о своем. Наконец Краутц сообщил мне результаты своих раздумий, конечно же сводящихся к идее всеобщей гармонии:

— Я бы к нему пошел. Несмотря ни на что.

— А чего он от меня хочет?

— Почем я знаю? Я что, член районного комитета?

Конечно, это была ничего не значащая фраза. И все-таки она привела меня в ярость. Я отодвинул тарелку и вышел из столовой. Я твердо решил не откликаться ни на какие предложения, не связанные с пьесой. По пути к Гундель проходя мимо склада готовых деталей, я увидел опять ту странно широкую дверь, возле которой я поздоровался с Клаушке; и тут я вдруг решил дать выход своей все нарастающей ярости.

Клаушке с полной серьезностью дожидался меня в зале заседаний. Возле трибуны стояли красиво драпированные знамена. Тянулись аккуратные ряды стульев. На стене без окон висела та печальная продукция, которую благонамеренные люди все еще считают способной убеждать и агитировать. В углу под видавшей виды рудничной лампой и большой отретушированной фотографией какого-то ветерана труда сидел Клаушке. Очевидно, его временно поместили сюда вместе с его письменным столом.