Иоахим Новотный - Избранная проза

Он кивнул как-то слишком поспешно.

— А я потом все это запишу. Как-нибудь состряпаю из этого пьесу. Приглашу тебя на премьеру и покажу тебе только людей, со сцены говорящих о том, что было трудно, но они выстояли и начали все сначала. А ты придешь на премьеру после семичасового заседания. И вот ты сидишь в зале, борешься с усталостью, но храбро смотришь спектакль, потому что в нем все увидено с правильной позиции. Потом, после второй картины, ты уже начинаешь зевать. Это я тебе гарантирую. И если ты еще будешь в состоянии хоть что-то думать, ты подумаешь: да, конечно, тут все увидено с правильных позиций, но это же не пьеса.

Я все же был недостаточно обходителен.

Клаушке вскочил, его тень закрыла собой полстены.

— Почему это?

— Я пока еще говорю о правильной позиции. У тебя же есть своя позиция. Я ничего не имею против, у меня тоже есть своя. И я обязан сделать пьесу, понимаешь, настоящую пьесу. А получиться она может, если ничего еще не решено. Если процесс еще в самом начале. Если вопрос еще только обсуждается. Пьесе нужен еще не разрешенный конфликт.

— Послушай, — подозрительно быстро проговорил он, — послушай! Ты можешь, конечно, положить меня на обе лопатки, я ничего не смыслю в искусстве, я не смотрю телевизор и бываю рад, если могу еще шлепнуть по заду свою жену, прежде чем рухну на кровать, но ты меня не собьешь. Ведь мы публично говорим только о вопросах, которые либо уже решены, либо вот-вот будут решены. Так-то, брат!

— Согласен, — сказал я, — давай не отвлекаться. Поговорим о хуторе. Есть какие-нибудь виды на скорое решение вопроса или?..

Я знал, чем припереть его к стенке, спасибо Краутцу! Клаушке и вправду начал нервно курить.

— Это чистейшей воды заблуждение, — сказал он, — хутор давно должен быть очищен, лучше бы уж всем сразу, понимаешь, тогда было бы легче…

— И для Понго лучше? — невозмутимо осведомился я. И этим я окончательно припер его к стенке. Он потушил сигарету о какую-то брошюру в глянцевой обложке и крикнул:

— Мальчишку сюда не впутывай. Им займутся соответствующие органы.

— Слушай, друг, — сфамильярничал я, — но это же грустно. Он и так уже влип. Ведь органы всегда приходят с опозданием.

Я полагал, что лучше уйти со сцены нельзя. И я ушел от Клаушке с приятным чувством, что сумел честно и без особой дерзости защитить права искусства. Выйдя на улицу, я, конечно, удивился, отчего это так быстро исчез противный вкус во рту. Вероятно, теперь я был наконец абсолютно трезв. По крайней мере, в биологическом смысле слова. От той трезвости, которая могла бы предохранить меня от будущей вины, я был очень и очень далек.

Гундель сразу увела меня из очереди в подсобку. Покупатели ворчали, но она задвинула занавеску. Глаза у нее были большие и почти круглые. И все-таки двойной свет мешал определить их цвет. Что-то между карими и зелеными.

— Он до сих пор не пришел, — сказала она. И по звуку ее голоса можно было понять то, что еще не вполне отражали ее глаза, — она была встревожена.

— Его будут искать, — сказал я.

Тщеславие всезнайки мешалось у меня с желанием как можно дольше наслаждаться этим лицом с большими глазами, в которых читался испуг, оттого что жизнь не соответствует детским сказкам.

— Дома он тоже не был.

— Его счастье, — как бы между прочим заметил я, — если он хитрый малый!..

— Но он вовсе не хитрый. И он проголодается… Не понимаю, почему он не приходит. Должен же он что-то есть.

— Это я беру на себя, — великодушно согласился я. — Ведь я его вчера спугнул.

— Надо с этим что-то делать! Не может же он все время где-то скитаться.

— Они его найдут.

— Нет! — воскликнула она. — Нельзя, чтобы они его нашли. Это добром не кончится.

Она была по-настоящему красивой, но в волнении забыла об этом. Так, сейчас она схватилась рукой за занавеску, движение это было неосознанным, и тело ее красиво напряглось. Чтобы не дать ей опомниться, я предложил:

— Давай сделаем так: мы ищем его. Ты и я. Пойдем, как только ты тут управишься.

Это «ты» вырвалось само собой. Она реагировала на него так, словно мы с ней с детства на «ты». То есть сразу перешла к делу:

— И где мы будем его искать?

— Этого я пока тоже не знаю. Но наше преимущество в том, что кое-что о нем нам с тобой известно. Тебе одно, мне другое. Надо сложить это вместе! Таким путем часто удавалось напасть на чей-то след!

Я с удовольствием наблюдал, как тревога в ее глазах сменяется чем-то вроде восхищения. Исходя из ситуации, оно могло относиться только к некоему Крамбаху, привычно озабоченному тем, чтобы борода как можно выгоднее удлиняла его простецкую физиономию. А может, наконец, я зря беспокоюсь?

Гундель выпустила из рук занавеску. Задумчиво потеребила средним пальцем нижнюю губу. В глазах ее отразилось неприкрытое удовлетворение этим нашим заговором.

— Хорошо, — прошептала она, — я сегодня закрою пораньше. Самое позднее без четверти три.

Она откинула занавеску, открывая вид на самый обыкновенный торговый зал. Раздраженная очередь успокаивалась по мере приближения к Гундель, поддаваясь ее обаянию. И только тот, кто заметил меня, еще продолжал злиться. Меня это ничуть не смущало. Заручившись таким обещанием, я готов был пройти сквозь любой строй.

Вот опять я шагаю в деревню. И сейчас самое время дать кое-какие разъяснения. У меня и в мыслях нет злоупотребить лучшими чувствами молодой девушки. Я лишен того честолюбия, которое жаждет успеха любой ценой, невзирая ни на что. Скорее я страдаю от недостатка честолюбия (удобный случай поговорить о комплексе неполноценности нашего поколения!). Все, что до двадцати пяти лет требовалось от человека — в детском саду, в школе, в армии, в институте, — это были упражнения, подготовка. Подготовка к жизни или, как иной раз это называется, «на случай опасности». Делаешь вид, как будто бы… Тебя приучают стремиться к высоким результатам, напоминая — в зависимости от педагога, мягко или жестко, — что все это должно быть оплачено. Пока это упражнения — их оплачивают трудящиеся, потом уже каждый платит за себя сам, правда при условии, что другие смогут упражняться еще дольше, а те, что хорошо упражнялись, увидят от жизни кое-что еще. Я слышу возражения: такова жизнь. Проклятие все возрастающей узкой специализации в современном индустриальном обществе пока можно нейтрализовать только с помощью высокого культурного уровня масс. Если вообще можно. Как у нас… И я тоже хотел бы, если угодно, без всяких придирок ставить под сомнение — спасибо Марксу! — то, что принято считать достижениями. И так далее.

К этому я могу только добавить: все возражения будут правильны, более того, меня даже не надо одергивать, ибо я сам себя одергиваю. Это обстоятельство тоже часть комплекса неполноценности. И оно все больше этот комплекс провоцирует. И тут уж ничего не поможет, если человек сам это сознает. Как говорится, то, что названо, почти изжито. Куда там. Мы волочим за собой по жизни этот комплекс. И только подстерегаем момент, чтобы освободиться от него благодаря истинно высокому достижению. Быть может, другие профессии дают возможность изживать этот комплекс постепенно. Но в моей профессии это сродни акту насилия. Одним махом можно стать тем, кем ты всегда хотел быть. Но зато и риск провала — о, все уравнивающая справедливость! — тут гораздо больше.