Иоахим Новотный - Избранная проза

А потом, после первого глотка, сидеть в заслуженном ими тепле. И глядеть сонным взглядом на оцепеневшую от мороза деревню, на низкие крыши и высокие сосны, запорошенные снегом, на далекий дымный горизонт. Сидеть без желаний, кроме разве что желания быть самим собой — человеком, живущим трудом своих рук.

Перевод М. Голубовской.

Это что, история? Не знаю, можно ли назвать историей то, о чем пойдет здесь речь. Во всяком случае, я начну так.

В одном бедном крестьянском доме жили когда-то трое. Моя бабушка, мой дедушка и я. Старики уже давно умерли; я живу и пишу, но довольно часто, когда я сочиняю, они вмешиваются в мою работу. Как в те времена, когда бабушка варила суп из дробленой кукурузы, нарезала сухой хлеб, а по торжественным дням только для меня жарила яйцо. Сначала она смотрела, как я ем, потом уходила кормить двух коз и семерых кур. А я, все еще голодный, пользовался удобным случаем и быстро вытаскивал из буфета что-нибудь, что можно было съесть. Конечно, меня ловили с поличным. Бабушка давала мне подзатыльник, а потом, немного поворчав, и половину своей доли хлеба. (Я сказал уже, что эта история происходит во время войны?) Беспечный и ненасытный, каким можно быть только в десять лет, я разом проглатывал и эти кусочки. Но бабушка тоже умела пользоваться удобным случаем. Каждый откусываемый мною кусок она сдабривала поучительными изречениями, накопленными за тяжелую жизнь, и, наконец, подводила общий знаменатель: Живи честно — дольше проживешь.

Потом приходил дедушка с ночной смены. Он облегчал себе тяжелый труд на кирпичном заводе тем, что, оставаясь незамеченным, урывал часок-другой для сна и таким образом, обманывая голод, мог сэкономить кусочек черствого хлеба. Он быстро засовывал его в мой ранец. Бабушка не должна была этого видеть, потому что дедушка был кормильцем семьи, получал особую рабочую карточку за тяжелый труд и должен был по возможности сохранять силы. Он многозначительно подмигивал мне, а едва только бабушка поворачивалась к нам спиной, со своей стороны напутствовал меня изречением: Умная ложь лучше глупой правды.

Я любил обоих стариков, и мне не пришло бы в голову пренебрегать их советами. И в самом деле, у меня в детстве — и в этом оно, впрочем, мало чем отличалось от детства других — было много случаев, когда приходилось решать, чьим советом воспользоваться, бабушки или дедушки. Но один-единственный раз мне удалось послушаться сразу обоих. А было дело так: однажды в дверь нашего класса постучали. Кто-то по очень срочному и важному делу вызвал нашу учительницу фрау Грайнер прямо с урока. А она хорошо знала, что стоило только нам остаться без присмотра, как мы начинали с шумом и грохотом прыгать через стол и парты. Чтобы не допустить этого, она назначила самого сильного из нас своим временным заместителем и приказала всем другим взять тетради и немедленно начать писать сочинение. Возможно, известие, которое ей сообщили, было такое волнующее, что ей в тот момент не пришла в голову ни одна подходящая школьная тема, а может быть, она уже давно хотела знать, что мы делаем, когда мы ничего не делаем; во всяком случае, она написала на доске то, что мы должны были написать в заголовке: мой самый прекрасный сон.

Но в то время, к сожалению, мне совсем не снились сны. А если когда-нибудь и снились, то это были такие сны, что я сразу же забывал их, как только вставал. И что же, я должен был только это написать в своей тетради, и больше ничего?

Живи честно — дольше проживешь.

С другой стороны, я представил себе лицо фрау Грайнер, если бы она, кроме этого предложения, ничего больше не увидела. (Я уже сказал, что очень любил учительницу?) И после долгих колебаний я все-таки решился придумать сон. Так я написал пять полных страниц, чему сейчас вряд ли кто-нибудь поверит.

Умная ложь лучше глупой правды.

Все шло своим чередом, фрау Грайнер вернулась, тетради были собраны и розданы уже на следующий день — и в этом наши тогдашние порядки отличались от сегодняшних. На столе перед учительницей лежали две стопки. В одной были все тетради моих одноклассников, а другая, маленькая и жалкая, состояла всего лишь из одной моей тетради. В то время, как фрау Грайнер брала тетради из большой стопки и высказывала при этом больше похвалы, чем порицания, я все ниже и ниже вжимался в свою парту. Так вот что я получил за свое вранье! Мою уловку раскусили и мою выдумку при всех объявят надувательством и фантазерством.

И правда, когда все другие тетради были розданы, мне велели выйти вперед. Учительница дала мне мое сочинение и велела громко прочитать его вслух. Я читал робким голосом. А когда выглянул за край тетради и увидел, как ободряюще кивает мне фрау Грайнер, когда я заметил, что девочки перестали хихикать, а мальчики шаркать ногами, и когда до меня дошло, что меня слушают, я прочитал все пять страниц с такой радостью, которая может возникнуть только от неожиданного счастья. В конце концов я получил аплодисменты — большая редкость в то время — и жирную пятерку в тетрадь.

Как я в тот день пришел домой, я сказать не берусь. Во всяком случае, я никого с ходу не ошарашил этой новостью. Только после еды, когда убрали посуду, я выложил на стол тетрадь. Бабушка читала, водя глазами за кончиком указательного пальца. Иногда она смотрела на меня поверх никелевых очков, иногда качала головой и один раз что-то пробормотала про себя. Я ждал, пока она не дошла до отметки. Затем сказал, подмигнув: все придумал, все сочинил.

Ну, а пятерка, сказала бабушка, она ведь честно заработана.

Я вышел, сел под яблоню и глубоко задумался. Так вот, значит, как, думал я. На самом деле ничего не было, все происходило только в моей голове, а все-таки заставило одних внимательно слушать, других — похвалить, а кое-кого — засомневаться в своих изречениях. А может быть, в этом и есть что-то, с чем можно было бы связать будущую профессию?

Я уже, кажется, сказал, что мне было тогда десять лет. То, что я выдаю сегодня за созревшую мысль, в то время было, пожалуй, всего лишь робкой догадкой. Что заставило меня раздуть ее до сверхмудрой проницательности? Наверное, завет моего дедушки. А в нем уже и догадки много значат. А иногда — все.

Перевод М. Синеокой.

Это позавчерашняя история. Она могла произойти позавчера и семьдесят семь лет назад. Сегодня, как и тогда, вода течет к долине. По желобку в горах, по канавке в нагорье и ручьем внизу через деревню. А там, где ручей особенно глубок, стоит дом дедушки Аллесникса и бабушки Пимпельмут.

Дедушка Аллесникс работает с утра до вечера в лесу.

Другое дело бабушка Пимпельмут. Она остается дома и смотрит за цыплятами. Наседка их сзывает, петух кричит во все горло, а цыплята и слышать ничего не хотят. Они разбегаются в разные стороны, и на дорогу, и в сад, и под сложенные на зиму дрова. Бабушка Пимпельмут замирает от страха. Мало ли что может случиться! По дороге тарахтят колеса, над садом кружит ястреб, а в дровах подкарауливает хорек. У бабушки Пимпельмут перехватывает дыхание, она хватается за сердце и с мольбой смотрит в небо.