Иоахим Новотный - Избранная проза

Перевод И. Рахвальской.

Идтить, говорит Густа. Конечно, это значит — идти. Но что из того, что ей приходится говорить с Руди по-литературному. Он свое дело сделал: нащепал лучину на неделю, наносил воды — до завтра хватит, — убрал золу и поставил елку. Но когда он начал рыться в картонке и перебирать елочные шары и канитель, Густа выставила его во двор. Она только что вымыла полы, и ей вовсе не хотелось опять ползать на коленках.

Руди нащепал лучины еще на неделю. Воды он не мог наносить, ведра и так полны до краев. Зола наберется только завтра. Тогда он притащил из сарая еще охапку дров. Вообще-то хватило бы и того, что лежало в кухне у плиты, но могло ведь и похолодать. Руди всматривается в даль, поверх крыш и заборов. Низкие облака, а снега нет; к половине пятого уже стемнело, даже этого серого свинцового света не будет. Потом как-то неожиданно для себя Руди вдруг засуетился, забегал по мощенному булыжником двору.

Густа знала, к чему это. Если Руди делал больше, чем его просили, значит, он что-то затевает. И не просто беготню по двору.

— Идтить тебе надо, не топчись тут, — говорит она. — Все равно ведь не будет от тебя покою.

— Ну ладно, — виновато говорит Руди, — тогда я пошел.

— Давай, давай, — ворчит Густа, — идтить-то иди, да только воротиться не забудь.

Руди покашливает.

— Я же ненадолго.

Он опять топчется по двору, как будто размышляет. Но он уже решился. Вот и калитка.

Сначала к Винценцу. Руди бредет на ощупь по темному коридору, открывает дверь в кухню. На лавке у печи потягивается кошка. Неужто никого нет дома? Но тут Руди вспоминает: Винценц наверняка в комнате лежит. Он любит поваляться часок-другой после смены. Нет, он не спит, отдыхает просто.

Дверь в комнату скрипит. Винценц резко поднимается на кровати:

— Руди, ты?

— Я, — ворчливо отзывается тот.

— Сегодня опять?

— А то как же? — Вопросы, которые не требуют ответа. Ведь Руди каждую пятницу ходит на охоту. И сегодня пойдет.

— Так я и знал, — сказал Винценц и в носках прошлепал к шкафу с оружием. «Ну и праздник», — подумал он.

— А, ерунда, — говорит Руди. Он уже взял ружье, патроны и внимательно следит за тем, чтобы Винценц правильно все записал. А то вечно чего-нибудь не хватает, и непонятно отчего. Но на сей раз все в порядке.

Винценц почесывает седую голову. Может, хочет с праздником поздравить? Они слишком хорошо знают друг друга. Но что-нибудь стоило бы придумать по случаю рождества. Опять же человеку, который на охоту собрался, водки не нальешь. Даже он, Винценц, права такого не имеет.

— Да, знаешь, — говорит он угрюмо, — Элла-то ведь опять к детям собирается.

— Да-да, — быстро соглашается Руди. — Гололеда-то ведь нет. И улицы свободны. Пару километров как с горы на заднице пролетишь.

Но Винценц разговор не поддерживает. Он мусолит сигарету и размышляет. Он бы с удовольствием опять сочельник дома провел. Телевизор бы посмотрел, водочки бы выпил. А попозже, когда уж полное блаженство наступит, — тогда Элла. Можно немножко и на диване побаловаться. Не такие уж они и старые. Один раз даже елка упала, вот так-то. Очнувшись, Винценц смотрит в угол. А там — ничего. Ни веточки еловой, ни свечечки.

— Тебе повезло, — решает он. — Внуков нет, вообще ни кола ни двора.

Руди осторожно кивает. Никогда не знаешь, что у кого на уме. Даже у Винценца. У него четверо, а был бы посерьезнее — ни одного не было бы.

— Ну ладно, — говорит Руди, прикоснувшись к своей зеленой шапке.

— Пока, — отвечает ему со стула Винценц. Вот вам и весь праздник у мужчин. Перекинув ружье через плечо дулом вниз, Руди направляется по деревенской площади к Максу. В зале пусто.

— Отдыхаешь уже небось, — ворчит Руди.

— В шесть закрою, — говорит Макс. — Водки выпьешь?

— Мне сигару, — говорит Руди, — выпью, когда вернусь.

— До шести, и будя, — говорит Макс; он встает со стула, чтобы выбрать сорт получше. По случаю праздника. Но Руди отказывается.

— Трава! Дай-ка мне мои!

— Поздно будет — с черного хода зайдешь, — говорит Макс. Руди берет сигару и отворачивается от стойки. Он так делает на случай, если вдруг кто-то третий сюда заглянет. Тут и без слов все ясно: он и так уж собирался уходить.

Но сюда никто не заглядывает.

Если курить правильно, попыхивать, выпуская мелкие облачка, — с одной сигарой можно пройти всю деревню, потом межу и дотянуть ее до опушки леса. Окурок шипит, разбрасывая искры в маслянисто поблескивающей пустоте. Все отдыхают. Руди взбирается по лестнице охотничьей вышки. Во рту у него привкус сигары. Горько, даже очень. Но сигару придется оставить внизу, пока он не спустится.

На последнюю перекладину Руди не взбирается. Всякое бывало. Однажды кто-то сорвался прямо у цели. Наверху пахнет мокрой корой и гнилым деревом. Руди заряжает ружье дробью, расстегивает куртку и садится на рюкзак. Он подносит к глазам бинокль. Межа, по которой он шел, слева. А по правую руку — карьер. Огромная серая яма. Пусто. Совсем свихнуться можно. Видна только поперечина моста во мгле, под серым небом с низкими облаками. Ничто не шелохнется. Здесь уголь добывали, а здесь вываливали отходы. Но не сегодня. Сегодня праздник. Ну, тогда это отсыпь. Цепи серо-голубых холмов и долин, слишком красивые для настоящих. А дальше — сплошь равнина, подернутая дымкой, сливающейся у самого горизонта с облаками. Вокруг ни дерева, ни кустика — ничего, кроме жалкой полыни. Да еще эти отсыпи. И так будет вечно. В Пульквитце они уже отсеялись. Но там земля лучше. А здесь — сплошной песок. Ну, а правее, между отсыпью и поросшей травой землей? То, что было летом пышной зеленью, сейчас пожухло и едва прикрывает следы разработок. Трубы, канаты ограждения, водостоки. Просто Эльдорадо для мелких хищников.

Уставившись в бинокль, Руди добросовестно оглядывает каждую лазейку. Ничто не шевельнется.

Невольно он опускает бинокль, целиком полагаясь на свой слух. Может, где-то лиса потявкивает. Или куда-то пробивается стадо кабанов. В охотничьих книгах, написанных сведущими людьми, он вычитал, что те даже слышали, как шуршат мелкие чешуйки коры, что осыпаются при прыжках куницы с дерева на дерево. А куниц полно позади в высокоствольнике. Винценц их силками ловит. Руди-то сам ни одной не видел, только слышал о них. А сейчас он слушает тишину, а еще то, что делает тишину слышной, это и описать невозможно. Шорох всего мира, что-то вроде этого. Невольно он вслушивается в себя. Но в нем тоже ничто не шевельнется.

Вот только как что-то жмет в груди. Нельзя даже сказать, чтобы он это чувствовал. Это даже не боль, просто неустройство какое-то. Ну, вроде не хватает чего-то. И как раз в такой день!

И Руди опять подносит бинокль к глазам. Он вглядывается в дымку за карьером, туда, где что-то едва различимое чернеет, окутанное серой мглой. Примерно там и была его деревня, деревня его детства и юности. Там случилась его первая драка, где его как следует вздули, там он и первую девушку на сено уложил. Там были и могилы родителей. Все это кажется ему нереальным. Но этот туман — ничто, другим он быть не может. Если же посмотреть в бинокль немножко левее, то на краю карьера видны несколько старых деревьев. Это была аллея, ведущая к его школе.