Акош Кертес - Стеклянная клетка

Деятельность свою на поприще мусороуборки Кашпарек начал пять лет назад в доме 19 «В», потом заодно взялся обслуживать и 19-й «А». Консьержи охотно рекомендовали его друг другу как человека надежного и работящего, и постепенно к нему перешли дома 17-й, 22-й, 43-й и даже 6-й, на соседней улице. Кроме уборки мусора, он брался мыть лестничные клетки и выполнял всякие мелкие поручения. Например, у мадам Золтаи из 22-го была страсть — переставлять мебель в квартире, но, поскольку эта мания действовала мужу на нервы, она ей предавалась лишь тогда, когда тот был на работе. В одиночку, однако, она справиться не могла и в таких случаях приглашала за небольшую плату Кашпарека. Старик с охотой ходил помогать ей, потому что, указывая, что куда двигать, мадам Золтаи говорила без умолку, объясняя — уж коли муж не мог оценить ее вкус по достоинству — преимущества нового интерьера и ожидая, чтобы Кашпарек почтительно с ней соглашался. Кроме нее, редко кто заводил с Кашпареком обстоятельную беседу, если, конечно, можно назвать беседой монологи мадам, которая говорила к тому же всегда только на одну тему: о своем вышеозначенном тонком вкусе.

Приходя в новый дом, Кашпарек пробовал поначалу представляться жильцам; это, однако, венчалось успехом лишь в тех квартирах, где хозяйки заблаговременно не выносили ведро за дверь. Кашпарек в таких случаях звонил, и когда ему открывали, вежливо объяснял: нет, он не новый домоуправ, он только с нынешнего дня будет здесь выносить мусор. «А… — отвечали хозяйки. — Ладно», и разговор на этом кончался. Кашпарек получал мусор и шел дальше. Иногда он специально являлся на час, на два раньше, чтобы обменяться одной-двумя фразами и с аккуратными жильцами; порой это ему удавалось, и Кашпарек произносил что-нибудь вроде: «Хороша нынче погода» — или: «Ишь как дождь зарядил, третий день не перестает»; «Да-да», — отвечали ему — или: «Пусть идет, давно его ждем». И Кашпарек, высыпав мусор в большой жестяной ящик из-под краски, приспособленный для таскания на спице, шел на улицу, к бакам. Наполнив баки, он затем аккуратно выстраивал их в подворотне, чтобы не мешали людям пройти и в то же время чтоб грузчикам было с руки к ним подступиться, когда те приедут за мусором на машине. Если в это время кто-нибудь из жильцов проходил мимо, Кашпарек посылал ему горделиво-доверительную улыбку, но ответ на нее получал редко: жильцы не знали, какое важное место в жизни улицы занимает своевременная уборка мусора. Кашпарек любил вообразить иногда, как — если он, Кашпарек, вдруг исчез бы куда-то — мусор заполоняет дома, грудами скапливается в кухнях, на галереях, на лестницах, как гниет, испуская зловоние, как заводятся в нем мыши, крысы, мухи, сороконожки, тараканы и прочая нечисть… порой его самого повергало в дрожь видение грозно растущих мусорных гор, от которых своей работой он спасает жильцов. Те обо всем этом понятия не имели, ведь сами они уборкой мусора не занимались и не могли до конца представить последствия, которые неминуемо бы возникли, если бы мусорщики перестали убирать мусор; так что Кашпарек был счастлив, когда в ответ на его улыбку кто-нибудь останавливался возле него на минуту. «Идет дело, папаша?», «Не тяжело, дядечка?» — звучал вопрос, а Кашпарек, ворочая бак, отвечал лаконично и гордо, во множественном числе: «Справляемся…» Жилец кивал и шел дальше своей дорогой.

Кашпарек был старичок низкорослый, но жилистый и выносливый; ему вот-вот должно было стукнуть — а может, уже и стукнуло — семьдесят, однако немощей он не знал, потому как образ жизни вел умеренный и пагубным пристрастиям не был подвержен. Носил он блекло-синюю застиранную блузу и синий холщовый передник; этот передник ему доставал едва не до самых щиколоток, однако Кашпарек как-то так ходил, что никогда в нем не путался, даже если шел вверх по лестнице. Обедал Кашпарек в бистро, всегда в одно время, между четвертью и половиной второго. Здесь, в бистро, он тоже всех знал, потому что ходил сюда много лет подряд; знал по имени и раздатчиц, и кассирш, и тех женщин, что убирали со столов грязную посуду, — но его почему-то никто словно не видел, и напрасно он выбирал момент, чтобы обратить на себя внимание, напрасно улыбался доверительно и чуть-чуть с хитрецой, будто собираясь сказать что-то шутливое. До этого дело так никогда и не доходило, да Кашпарек, собственно говоря, и шутить не умел — просто женщины эти казались ему добрыми знакомыми: ведь он их встречал ежедневно, замечал, когда та или иная выглядела невыспавшейся или, наоборот, веселей, чем всегда, замечал прическу из парикмахерской, новое платье, и ему было с ними легко и приятно — по крайней мере пока он не вынуждал их как-то заметить и его, и тогда обнаруживалось, что отношения между ними носят в высшей степени односторонний характер: Кашпарек словно вовсе не существовал в их глазах. Попытки установить контакт кончались плачевно. У стойки с первыми блюдами он не раз пытался спросить: «Это у вас бульон?» — или: «А скажите, это суп-гуляш?», на что раздатчица высокомерно ответствовала: сами, что ли, не видите, и в глазах у нее ни разу не промелькнул даже отдаленный намек на то, что она помнит Кашпарека. У вторых блюд он раздумывал, задавая вопросы: «Как вы считаете, это вкусно?», или вежливо интересовался: «А что это значит — по-пекарски?» Разговор, однако, кончался обычно сердитым напоминанием: проходите, дядечка, не задерживайте, люди ждут. Как-то он отважился обратиться к кассирше с громким «целую ручки». Та взглянула на него с таким удивлением, будто он сказал что-нибудь неприличное, и ничего не ответила. Не лучше дело обстояло и с посетителями бистро, хотя он и их многих знал в лицо. В одно время с ним здесь обычно обедали трое барышень из парикмахерской — две блондинки и одна рыженькая, — да две пожилые женщины из мастерской кожизделий, да четверо сапожников: один — огромный, как мясник, второй — маленький и тщедушный (этот всегда ел суп-гуляш), остальные двое ничем особым не выделялись. Еще там часто бывала чета пожилых супругов, они всегда брали одну порцию на двоих; а еще Кашпарек встречал там очень красивую молодую женщину в синем халатике, с огромными карими глазами и густыми темными волосами, собранными узлом на затылке; на нее Кашпарек смотрел особенно ласково и, если было место, садился с ней за один стол; от этих частых совместных обедов ему в самом деле стало казаться, что они давние друзья. Как-то он уж очень увлекся и, забыв на минутку, что их дружба существует только в его воображении, спросил женщину, как нравится ей обед. Та подняла на него взгляд, но в ее теплых карих глазах он увидел лишь растерянность и недоумение: что это, мол, за непрошеная фамильярность. Кашпарек так покраснел, что его пот прошиб, и сконфуженно забормотал: мол, вы уж меня извините, мы ведь давно друг друга знаем, я тоже сюда обедать хожу. Сюда многие ходят обедать, ответила холодно женщина; но тут, видно, ей стало жаль совсем уничтоженного Кашпарека, взгляд ее немного смягчился. «Вы не передадите мне воду?» — сказала она, чтобы утешить чуть-чуть старика, и от этих слов Кашпарек почувствовал себя нищим, которому бросили милостыню; его охватил сердитый стыд. Дрожащей рукой он налил воды женщине, та поблагодарила его и больше не поднимала глаз от тарелки.