Йото Крыстев - Зерна гранита

Сейчас, когда сел тебе писать, понял, что вопреки моему желанию в одном письме просто невозможно сказать даже о самом важном, самом интересном, увиденном и пережитом в течение дня. Есть вещи, которые нельзя выразить словами. Их можно только прочувствовать.

Мои письма в хронологическом порядке отражают мои встречи с людьми, соприкосновения с историей, с революцией, огонь которой пылает и, мне кажется, будет пылать всегда. Мои письма не отражают полноты будней, не претендуют на сложный анализ событий в этой стране. Каждое из них — это вздох или крик, штрих или рисунок. Поэтому не будь придирчива. Не требуй от меня большего. Лучше вслушайся в мой голос. Буду рад, если это поможет тебе приблизиться ко мне, к моим мыслям и моей сопричастности с этой страной.

ЭТО БЫЛА самая долгая ночь в моей жизни. К девяти часам вечера полумрак окутал Москву. В одиннадцать тридцать пять мы вылетели из Шереметьева, и в течение шестнадцати часов нас окружала темнота — адская и бездонная. В такую ночь достаточно времени и для чтения, и для шуток, и для мысленного путешествия по тропинкам приятных и неприятных воспоминаний.

Рядом со мной в креслах сидели двое незнакомых мужчин. Мы молча огляделись, и, как обычно бывает в таких случаях, каждый ушел в себя. Я раскрыл записки Бориса Шивачева «Письма из Южной Америки». Несколько раз возвращался к первому абзацу:

«Когда произносят слово Америка, все подразумевают Соединенные Штаты Америки. Страну долларов. И еще небоскребов, автомобилей и кино. Страну трестов, индустриальных и финансовых королей: Форда, Моргана, Рокфеллера. И наконец, динамизм и джаз-банд. Сухой закон и вдобавок гангстеров. Протестантских проповедников и преступников. Страну боксеров, кинозвезд и рекордов, страну сенсаций, железобетона и погибших человеческих душ… И над всей этой огромной страной льется золотой дождь из долларов. Доллары, доллары, и ничего больше… Это и есть Америка. Страна холодного эгоизма. Страна расчетливых людей. Страна новых «завоевателей мира». Если бы им удалось завладеть миром полностью, что стало бы с человечеством? Куда делись бы поэты и любовь?.. Но оставим Америку. Пусть судьба никогда не позволит этим людям-автоматам завладеть миром. Пусть…»

Это «пусть» вернуло меня к тем молодым людям с уставшими, странными, бессмысленными глазами, которые встречались мне прошлой весной на сорок второй авеню в Нью-Йорке. Это «пусть» вернуло меня к наркоманам, которые корчились перед огромными и холодными дворцами магнатов, к костлявым старцам с маленькими табличками на груди, молящими о милостыне. Еще я подумал о безработных, которых встречал на биржах труда, за городом, оглушенным невообразимым воем сирен, моторов и человеческими воплями. Не знаю почему, но такие города напоминают мне огромные тонущие корабли. А люди? Люди похожи на преследуемых крыс. Мне вспомнился пестрый людской поток на широких улицах Вашингтона и особенно один случай, который врезался в память.

Было раннее утро. Город еще сонно молчал. На улицах никого не было. Не зная, как убить время, я останавливался то у одной, то у другой витрины. Но и в витринах не было ничего интересного. И тут, когда я уже хотел вернуться в гостиницу, за моей спиной вдруг послышалось постукивание дамских каблучков. Оглянувшись, я увидел женщину среднего возраста, еще очень привлекательную. Ее лицо, походка и высокая прическа излучали властность.

За женщиной с беззаботным видом двигался пожилой негр. Он не спешил, видимо, спешить ему было некуда. Оглядываясь по сторонам, он будто чего-то искал. Когда они прошли мимо, я услышал, как что-то легкое упало на тротуар. И тут же прозвучал негромкий, сипловатый голос негра:

— Леди, леди…

Женщина обернулась. Каким свирепым и злым сделалось ее красивое белое лицо! Никогда прежде мне не приходилось видеть такой холодный взгляд. Губы ее поджались, брови нахмурились. Глаза женщины метали искры. В это время негр медленно наклонился, поднял упавшую золотую серьгу и прошептал:

— Сережка. Пожалуйста, леди…

Женщина резким движением выхватила украшение, вытащила из своей черной сумочки несколько банкнотов, молча сунула их в руки негра и быстро ушла. На какой-то миг он застыл как окаменевший с протянутыми руками, затем посмотрел на доллары, бросил их на землю, словно это были дымящиеся угли, и с усилием сделал большой шаг, чтобы переступить через них, будто страшась чего-то.

Может, я и забыл бы об этом случае, если бы через час не увидел возле гостиницы другого негра, который рылся в мусорном бачке. Он чем-то напомнил мне того негра, который нашел и передал украшение белой красавице.

Потом мне вспомнилась наша бабушка Стойна Кралева из Беленцев, которая каждое утро прогоняла корову мимо полицейского кордона якобы для того, чтобы ее напоить. На самом же деле бабушка давала возможность тяжело раненному партизану, скрывавшемуся в зарослях бузины, прямо из вымени напиться молока. Бабушка Стойна отдавала молоко незнакомому человеку, а своим детям варила кашу на воде.

Как связать между собой эти воспоминания? И почему я вспомнил об этом? Может быть, потому, что справа от меня сидел грузный мужчина, который в промежутках между глотками виски сладко затягивался дымом своей сигары, а слева — никарагуанец лет тридцати, с двумя протезами, на которые он украдкой посматривал и которыми время от времени двигал. Перехватив мой взгляд, он поспешил объяснить:

— Память о революции. Хорошо еще, что остался жив. — И, глянув на человека с сигарой, проговорил: — Для них мы были батраками большой фермы. Вся Никарагуа была фермой США, а Сомоса — ее диким фермером.

Я закрыл «Письма из Южной Америки». На лице никарагуанца не было заметно следов печали. Напротив! Можно было подумать, что вместо протезов у него крылья. Он начал мне рассказывать о прошлом и будущем Никарагуа. И постоянно повторял:

— Каких людей я встретил в Москве! Сколько в них человечности!

Да! Человек больше всего нуждается в человечности. В борьбе за нее этот никарагуанец лишился ног, и я уверен, что он не пожалел бы и своей жизни.

Я слушал его рассказ о борьбе, о погибших товарищах, о детях и женщинах, которые не отставали от своих мужей, и убеждался, что люди больше похожи на время, в котором живут, чем на своих родителей.

Ах эта долгая ночь! Я успел нанести «визиты» почти всем своим близким и друзьям, вспомнил наиболее яркие эпизоды из своей жизни и, уставший, ждал рассвета, а с ним и приземления на острове Свободы.

Самолет не самое удобное место, где можно писать письма, поэтому заканчиваю.