Петр Шабах - Вода с сиропом

— Половину своих друзей, — продолжала жена, — ты знаешь лишь по прозвищам. И при этом утверждаешь, что это твои лучшие друзья! Я не могу себе даже представить, что, например, о своей подруге, которую вижу два раза в неделю на протяжении двадцати лет, я знаю лишь то, что ее зовут Козявка. Ведь это, в конце концов, безответственно — избегать информации друг о друге.

— Информации? — поразился я. — Это звучит смешно.

— Когда ты представлял их мне, я узнала, что одного зовут Будда, другого Гриб, а третьего Лопух. Ему что, все равно, что его называют Лопухом?

— Это все в шутку, — возразил я, — на самом деле он хороший и умный парень. Он не обижается.

— И на том спасибо! — фыркнула А. — Ковбой… Ну, читай дальше.

Отец как-то собрался отметить свой день рождения на работе. Маме пришлось еще с утра наварить ведро чая, и теперь она аккуратно разливала его через воронку в бутылки из-под рома.

— Это еще что? — спросил ее брат.

— Папа сегодня отмечает день рождения, — ответила мама, — столько людей придет его поздравить! И с каждым надо выпить.

— Можете себе представить, парни, что со мной будет к вечеру? — отозвался отец из ванной, где он брился, и, сам себе представив такую картину, радостно рассмеялся.

Его бритье мне страшно не нравилось по двум причинам. Во-первых, мне не нравилось его гримасничанье перед зеркалом. Жуткое белое лицо, а на нем алая полоска губ и засохшие остатки пены за ушами… Во-вторых, я не переносил его эмалированную черную кружку, где он мыл щетку. Я всегда с тошнотой вспоминал ее, склонившись над укропным супом.

Поздним вечером за дверью раздался глухой удар. Мать с опаской открыла дверь. На полу перед ней лежал отец, а в паре метров дальше валялась его фуражка. Ни одна бутылка с чаем не была почата.

Я впервые повстречал А. при странных обстоятельствах — на церемонии лишения пионерского галстука. Один из главных хулиганов нашей школы звался Осень. Такое милое, поэтическое прозвище. Будь он еще большей сволочью, звался бы, наверное, Любовь. Несмотря на это, Осень, как и все остальные, был пионером. Его лишали пионерского галстука в заполненном актовом зале, под барабанную дробь. Отлучение, при котором с амвона бросают камень и тушат свечи, ничего общего с этим обрядом не имело. Однако Осень, показательно лишаемый галстука, завязал на нем такое количество узлов, что их не смог развязать даже вожатый. Короче, этот преступник сделал из торжественного акта клоунаду. Его кривляние, однако, никого не тронуло, потому что это был самый ненавистный идиот и грубиян в школе, в отличие от благородного бандита Арсена Люпена, который мне очень нравился. Осень с удивлением смотрел на нас, не понимая, почему мы не смеемся, но ничего смешного в том, что он отдубасил ученика из младших классов и отнял у него деньги на обед, мы не находили. В конце концов он перестал храбриться и расплакался.

Я чувствовал себя неловко и поэтому глазел по сторонам, пока не наткнулся на огромные карие глаза, изучавшие меня долго и серьезно. Подобных глаз я до тех пор не встречал. Отец всегда смотрел на меня строго, мама — с любовью, брать — с насмешкой, друзья — приятельски, но в этом взгляде я увидел что-то абсолютно новое — этот взгляд меня оценивал. От него у меня подкосились ноги. Я оперся о стену и сделал вид, что ничего не замечаю, но, по правде говоря, испытывал необычайно волнующее и удивительное чувство. Надо же, кто-то смотрел на меня с интересом! Этот взгляд говорил: может быть, если бы…

Когда Осень закончил хныкать и нам разрешили разойтись, я попробовал поближе подобраться к этим девичьим глазам. Казалось, они меня ждали. Однако «но»: я оказался посреди потока, меня будто относило течение бурной реки. Я попытался немного повернуться и улыбнуться, но на мою улыбку она не обратила никакого внимания, продолжая серьезно разглядывать меня. Толпа несла все дальше, и я второй раз в жизни почувствовал, что тону.

Я даже не догадывался, что снова встретиться с этим взглядом мне доведется лишь много лет спустя.

Я стал меняться — открыл для себя дорогу в ванную комнату, а в ней — предметы, без которых прекрасно обходился долгие годы: мыло, зубную щетку, полотенце. Не знаю, как девушки, но клянусь, что все юноши питают отвращение к воде и готовы спать под одеялом в ботинках. А если и принимают ванну, то повод должен быть нешуточным.

Вот и я стал тщательнее следить за чистотой. Мылся я так часто, что даже оказался объектом насмешек.

— Вылезай, блин, а то растворишься! — кричал мне брат.

— У тебя все в порядке? — спрашивала мама и внимательно прислушивалась за дверью, жив ли я.

К счастью, надолго это не затянулось. Вскоре я снова стал нормальным. Глаза, которые обворожили меня в актовом зале, сосредоточились, видимо, на ком-то другом. За любовную глупость я расплатился частым мытьем и одним коротким стихотворением. Это было во времена, когда девушки записывали в свои альбомы разные глупости, полные нравоучений и сенсационных открытий. Юноши всегда смотрели на мир трезво. «Женщины — змеиное племя. Кто их гладит, того кусают», — говаривали мы. Иногда нам удавалось пощупать какую-нибудь девчонку, на этом все и заканчивалось. Я помню, как после каникул между шестым и седьмым классом у нас состоялся разговор с одноклассником:

— Здоро´во! Чем занимался на каникулах?

— Трахался. А ты?

— И я трахался.

Главное — мы делали вид, что верим друг другу. Можете представить, чтобы девочки говорили то же? Надо признать, некоторые из них все же иногда произносили разумные вещи.

Все вокруг вдруг круто изменилось. Похоже, что мое пионерское прошлое пошло псу под хвост. Я уже знал, кто такие Beatles. Я понимал, что встреча Пола Маккартни с Джоном Ленноном значит больше, чем странная дружба Маркса с Энгельсом. Я стал тайком отращивать волосы. Впервые мне довелось услышать слова одобрения и поддержки от брата. Он признал меня своим и нагрузил музыкой и литературой. Попытка отца воспитать из детей «настоящих граждан своей любимой родины», как говорилось в пионерской присяге, окончилась крахом. Сначала он пугал меня парикмахерской и люто ненавидел. Затем пошел на уступки: «Ладно. Америка так Америка… Что же ты, если так ее любишь, не подстрижешься как американские космонавты?», на что я выпячивал губу и отвечал, как и мой брат пару лет назад: «Я?»

Мама вообще ничего не понимала. Она показывала отцу альбом с семейными фотографиями и говорила: «Посмотри, здесь ему три года. Волосы у него вьются до самых плеч!» И этим его добивала, потому что он знал, более того, был на сто процентов уверен, что теперь и дальше мы будем кричать друг другу с разных и очень далеких берегов. Отец сдался, но напоследок сказал, чтобы меня добить, что я похож на голубого, и это действительно меня сильно задело.