Антон Дончев - Странный рыцарь Священной книги

Наступил последний день.

Пишу и не могу решить… Мне снился сон, и я помню его. Снилась мозаика на полу моей кельи в Монсегюре. Черные и белые камешки, до блеска натертые ногами ступавших по ним. Я любил сидеть и разглядывать эту мозаику. Видел удивительные картины. Различал образы, так точно очерченные белым и черным, что всякий раз дивился тому, как раньше не замечал их. Вот глаза, вот брови, губы — словно выписанные рукой талантливого художника. Но спустя мгновение образ исчезал.

Когда бывало тяжело на душе, мне виделись палачи, дикие звери, какие-то чудища. Мозаика являла их образы, и они взирали на меня глазами, полными ненависти и злобы. Когда я радовался чему-нибудь — видел старых друзей, детей и ангелов.

В ту ночь черные и белые камешки расположились так, что в полу я увидел свое лицо. Будто наклонился над тихой и прозрачной водой, над зеркалом, над тем солнцем, что выбито в саркофаге альбигойца. И лицо сказало мне:

— Я Боян из Земена.

Я сказал на это:

— Боян умер молодым и красивым. Ты стар и одноглаз.

Лицо повторило:

— Я Боян.

Я был Бояном. И проснулся.

Светает, вокруг меня люди начинают петь и исповедоваться друг другу. Слышу бряцанье оружия. Приближаются палачи. Если взглянуть вверх, станет виден огромный костер. Он ждет. Целая гора свежесрубленных деревьев. Кое-где на них еще блестит лед и снег. А зеленые пятна — это сосновые ветки. Они будут разгораться с трудом. И станут сильно дымить… Вокруг стоят все еще черные зимние деревья. Скоро они расцветут от жара огромного костра.

Я перевожу взгляд на лесистый склон горы. Алое утреннее солнце зажигает едва-едва зазеленевшую вершину. Алые утренние лучи освещают костер.

Где-то там, высоко в горах, Священная книга. Я знаю, она смотрит на нас. Но мне хотелось бы, чтобы она была рядом.

Я смотрю на костер, смотрю и на руку свою, что дописывает последнюю страницу. Возможно ли, что когда солнце взойдет, этой руки уже не будет? Как так — я не увижу солнца, утону во мраке, в вечном мраке?! Как так — меня не будет…

Первые чада смерти выходят из загона и направляются к костру. Они поют. Нет, о Господи, они нараспев читают тайное Пятое евангелие от Иоанна — ведь это же слова из моей Книги:

— Бог облачит нас в одежды нетленные и возложит на головы наши неувядающие венцы… Не будет уже ни голода, ни жажды, и солнца жар не станет испепелять нас. Бог сотрет все слезы с очей наших …

Заканчиваю. Я могу еще отдать эти листы любому из Совершенных. Все они взойдут на костер. И память о Ясене, Владе и Ладе обратится в дым. Ежели и я взойду на костер, то передам написанное брату своему. Я вижу его.

Если ты прочтешь эти строки, знай, что я взошел на костер под Монсегюром.

В середине 1960-х, когда в московском районе «Аэропорт» разрастался писательский квартал, я помню появление приметной пары. Она — ладная, крепкая, с выразительными крупными чертами лица, общительная, острая на язык. Он — очень высокий, худощавый, элегантный, суховато-сдержанный. Это были Мира Ефимовна Михелевич (1919–2006) и Борис Николаевич Фридман (1907–2004).

Самые настоящие московские интеллигенты, классические типажи этой эпохи, у них было чему поучиться: достоинству в бедах, скромности в жизненных притязаниях, еще — верности друг другу, пронесенной от первой встречи перед войной до самого третьего тысячелетия.

Мира и ее младшая сестра Елена Михелевич (1924–2011), известный переводчик с немецкого, получили прекрасное образование. Французский Мира освоила в детстве, с бонной, английский — в легендарном ИФЛИ, где училась на самом знаменитом предвоенном курсе, немецкий — на трофейных фильмах, к которым делала субтитры.

Ее путь к литературному переводу и к Болгарии начался в 1950-е на Киностудии имени Горького, где она готовила тексты для дубляжа, переводя со всех языков, и где однажды увлеклась каким-то болгарским фильмом, а за ним и болгарской литературой. С тех самых пор болгарская литература обрела в ее лице восхищенную поклонницу и просветительницу. Всем окружающим поневоле пришлось тоже освоить литературное пространство Болгарии, так заразительно и увлеченно рассказывала Мира о работе, так радовалась успехам «своих» писателей, то кого-то «пробивая» в издательствах, то кого-то принимая у себя дома, то торжественно выезжая на встречи с живыми болгарскими классиками. Выбрав для себя Болгарию и став именитым переводчиком, она считала своим долгом донести до отечественного читателя то лучшее, что написано болгарскими авторами.

Такая вот судьба. Просто трудная, как у всех современников XX века, и просто трудовая, но все-таки исключительная. И вот почему: Мира Михелевич — образец задуманного и осуществленного. Мира восхищала нас всех своим умением радоваться тому, что дано или достигнуто, своим благодарным восприятием жизни, какая уж она есть.

Когда канули в лету XIX век и старая Россия, ностальгия по прошлому стала важной темой. «Уходящая раса, спасибо тебе!» — восклицала Марина Цветаева, обращаясь к «отцам». Но ведь и нам, по окончании века XX, с его революциями, режимами, террорами, войнами, жертвами, следует благодарить «ушедшую расу» — за стойкость, терпение и понимание меры всех вещей.

Мария Зоркая