Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 1

[увы, здесь автор допускает чудовищную оплошность: нельзя свято верить в то, что не требует веры для признания своей действительности; проще говоря, Мишка не верил — он был уверен в своей точке зрения так же, как был уверен в существовании своих ботинок, тумбочки с бельем или незачета по иностранному; факт, пускай и болезненный, был неопровержимо реален, и Мишка его знал]

…но был уверен, что именно так, а не иначе, и что малейшее отклонение, будто камушек, брошенный в стоячую воду, вызовет круги волнений до самого берега — до края Вселенной, считай.

И что ему, Мишке, этими волнениями ох как прилетит.

Щелк-щелк-щелк, свет на кухне мигнул и погас, снова всполошился, запрыгал по скатерти и выбросился в распахнутую форточку. Это Мишка шел завтракать и, входя, четырежды стучал по дверному косяку, чтобы обезопасить себя от последствий нестучания. Он смутно представлял, каких именно, но где-то под ложечкой ныло противное чувство надвигающейся, никак не приходящей боли, и Мишка исправно оббивал руку о косяки, лишь бы она не пришла. Поев, не возвращался сразу, а перекладывал с места на место все вымытые тарелки и только тогда, включив радио, шел, наконец, приводить в порядок свою планету с четырехкратным стуком на выходе. Приемник не работал уж сто лет в обед, но Мишку, а с ним и все мироздание, такие тонкости не заботили. Главное, чтобы лампочка горела, под белый шумок перемигиваясь с одноглазым чайником. Тогда будет правильно, тогда все будет так.

Потом Мишка шел в институт. А иногда и не в институт. Но куда бы ни понесли его ноги, он ни разу не позволял им наступить на полоску между тротуарной плиткой.

— Детская привычка, — оправдывался Мишка, выглядывая из-под гнета социальных условностей на своего психолога (не то чтобы у него был личный психолог или у него с психологом были какие-то особенные отношения, просто на эти два часа в неделю он был Мишкин, как потом становился Леночкин, Владиславов и, если дело шло к выходным, свой собственный). Его звали Евгением Палычем, был он худ, бородат и статен, как греческий святой с абонементом в барбер-шоп.

— Я не могу, понимаете? Нельзя просто так взять и перестать себя контролировать.

На правах святого идею потакания арифметическим демонам Евгений Палыч сурово осуждал.

— Не трясите ногой, — говорил он, потирая переносицу, вспотевшую под тяжелой оправой, и гладил Мишку по голове темными, грустными глазами. — Ну вот что случится, если вы на них наступите? Я вам гарантирую, совершенное ничего. Ерунда какая.

Руки у Евгения Палыча интересные, с длинными, как паучьи ножки, пальцами и ровной стопочкой морщин на тыльной стороне. Мишка откровенно на них залипал, выговаривая психологу стандартный набор симптомов и переводя внимание на вещи менее подозрительные, нежели упорядоченность его, Мишкиного, бытия: апатия (врал), хроническая усталость (приукрашивал), депрессивные настроения (недоговаривал), суицидальные мысли…

— А вот отсюда поподробнее, — Евгений Палыч разом выкидывался навстречу, будто гончая, учуявшая кровавый след, и с неподдельным интересом в сотый раз выслушивал одни и те же жалобы, которые Мишка жевал как мог, лишь бы тот подольше не опрокидывался на спинку кресла и был таким, подтянутым, прямым и векторно целеустремленным. Будто его и впрямь это занимает. Ну, а кого в наше время в петлю не тянет, с таким-то грузом на плечах? Готов поспорить на что хотите («…Я хочу, чтобы вы, Михаил, внимательнее относились к моим рекомендациям, но это я, верно, многого хочу»), даже в могучей атлантовой голове не раз проскальзывали мыслишки о том, как бы бросить эту гребаную голубую штукенцию да с чистой совестью помереть.

Психолог вздыхал тяжелее самого атланта и пускал галочку на тетрадный лист.

Было в этой его мимолетной заинтересованности что-то очень правильное, четверичное что-то. Евгений Палыч говорил, что числа и ритуалы нужно отпускать. Но тогда пришлось бы отпустить и самого Евгения Палыча, а на такие парадоксы пациент был не готов, потому продолжал упрямо отбивать пяткой румбу.

Ведь если он, Мишка, перестанет сейчас трясти ногой, то где-то в Непале тотчас же случится землетрясение, а объяснять это психологу было бы фатальной ошибкой: тот мог по доброте душевной сдать Мишку в известные инстанции, и проснулся бы Мишка в неназываемом учреждении повышенной секретности и до конца жизни мочился бы на камеру. Но Мишка был умный и молчал, сосредоточенно чертя черномордых чертенят там, где должен был быть трекер настроения.

Наверное, потому, что после приемов, не приносивших особой пользы, оно было чертовски хорошее.

Но (к счастью или к несчастью) количество имеет дурную привычку перетекать в качество, и после четвертого сеанса пациент начал задумываться. Что-то дрожало, что-то звенело, натягивалось в нем, готовое порваться и вытечь через поры, дурманяще-желатиновое, иррациональное, то, на что он прежде не имел никакого права, ни морального, ни уголовного. Мишке и впрямь начало хотеться отпустить.

Он заставлял себя проделывать ежедневные церемонии, продолжал обходить трещины в асфальте и переступать через порожек и через себя в определенном порядке, но ощущение неправильности, неестественности все отчетливей проступало сквозь марлю бытия, как пятно на белой скатерти.

Под конец месяца Мишка перестал спать.

Не от любовной горячки, не от новой серии «Игры престолов» ворочался он в мокрой постели, кусая наволочку. Его точил червь сомнений. Какой там червь — настоящий змий библейского калибра, соблазнительно журчавший из протекшего крана на кухне: а ты попробуй, не заверни меня. Не нажми на кнопку, не выключи свет, ну что тебе стоит, Мишенька? Всего-то разочек не топни! Вот увидишь, мир не рухнет, я это тебе гарантирую… Морда змия плющилась, приобретая совсем человеческие черты, он обрастал очками, высовывал раздвоенный язык и психотическим тоном предлагал Мишке всякие непристойности. Тут он обычно смекал, что к чему, вываливался из мутной дремы и снова пялился в потолок, пока не приходило время вставать и идти. Будильники упрямо звенели, хотя будить в пустой комнате было уже некого.

Апофеоз Мишкиных страстей пришелся на утро понедельника, когда сверх всей этой фрейдистской шушеры он чуть не раскроил физиономию, оступившись на выходе из ванной. Пока искал вату, начал безбожно опаздывать на автобус, в полете запрыгнул в джинсы, оставил на тумбочке ключи, дважды за ними вернулся, остановился на полпути, понял, что выпачкал юшкой кофту, с третьей космической скоростью затолкал себя в бомбер и сумел выдохнуть, только когда перед его опухшей мордой открылись двери лифта. Вошел в кабину, прижался спиной к холодной зеркальной панельке и потянулся, чтобы по старой привычке отбить четыре четверти на кнопке первого этажа, но щелк-щелк-щелк.