Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 1

— А историю о настоящем человеке вы не читали? — поинтересовался я.

— О да, это о летчике, который без ног летал на самолете, — с восторгом отгадавшего загадку сообщил он.

Я поразился его чудовищной осведомленности и кивнул.

— Я люблю советские фильмы. Мы с другом их смотрим в Восточном Берлине — это дешево и интересно.

— Я тоже люблю советские фильмы, — вынужден был ответить я, решив, что вообще-то лучше слушать и кивать в нужных местах. Взгляд моего собеседника явно потеплел.

— У меня дома я имею портреты Ленина, Троцкого, Мао Цзедуна и Че Гевары. Они висят у меня на стене в моей комнате.

— А у меня никогда не было своей комнаты, — зачем-то сказал я.

К счастью, Клаус пропустил это мимо ушей. Он, как я начинал понимать, сел на своего любимого конька и нашел, наконец, время и место, а главное — слушателя, которому мог излить душу: возможно, он всех в нашей стране считал настоящими коммунистами, только не мог никак найти с ними общий язык.

«Может, он просто немецкий сумасшедший», — подумал я, и эта мысль мне понравилась, благо дверь была рядом, а за ней — наш родной солдатик с автоматом.

— Мне очень нравится ваша страна, — сказал Клаус.

— Мне тоже, — ответил я.

— Я понимаю теперь, что нарушил ваши правила. Но я не хотел устраивать провокацию. Я только испугался сначала, когда меня арестовали. Но ведь все выяснится?

— Обязательно. Только, наверное, утром.

— О, это не страшно. Я так рад с вами познакомиться. Вы первый русский человек, с которым я говорю.

— О, это очень большая честь для меня.

Он очень серьезно кивнул в ответ. Глаза его зажглись каким-то нездешним огнем.

— Вы строите прекрасное будущее. А у нас все прогнило: богатые становятся богаче, бедные — беднее, все думают только о деньгах, а не о революции. Нам нужна революция, такая же, как у вас, чтобы наша гнилая демократия рухнула и погребла под своими обломками самодовольных буржуа и продажных политиков. В шестьдесят восьмом мы были близки к революции, когда студенты поджигали автомобили и били камнями стекла здания Шпрингера в Берлине. Жаль, но мне было тогда только семь лет. Но они думают, что сейчас все утихло и им удалось победить революцию. Но ведь она непобедима?

Я кивнул.

— Есть люди, которые даже готовы расстаться с жизнью. Вы верите мне?

Я кивнул и почему-то подумал о революционере Лазо, горящем в паровозной топке.

— Ради счастья всех: белых, черных, желтых. Я — интернационалист. У вас — все интернационалисты.

Я кивнул. Хотя все это окончательно переставало мне нравиться. Мальчик был явно не в себе.

— Может, еще закурим? — отвлек я его.

Он закивал обрадованно и с поразительной ловкостью свернул нам вновь по сигаретке, продолжая вещать о мировой революции, но уже как-то спокойнее, без запала. Я же про себя подумал, что такого не бывает, но… с другой стороны, учение Маркса всесильно, потому что верно. Если оно верно, потому что всесильно, и всесильно, потому что верно, то… Но тут коммунистический немец Клаус, дирижируя зажатой меж пальцами сигаретой, запел, без слов. Слух у него, в отличие от меня, был, поэтому я понял, что он напевает вальс «На сопках Маньчжурии», напевает точно, даже красиво, глядя мне прямо в глаза. Я сложил руки на груди, а потом поймал себя на том, что ему тихо подпеваю.

— Жаль, я не знаю слов, — сказал он, допев. — Томас меня выучил этой песне, он говорил, что ее пели ваши революционеры на царской каторге, и когда провожали на смерть своих товарищей. Это была их традиция.

— Вообще-то это вальс — «На холмах Маньчжурии», — как по-английски «сопки», я не знал. — Его до сих пор исполняют духовые оркестры. И под него танцуют.

— Значит, они тоже танцевали.

— Кто?

— Революционеры.

— На царской каторге?

— Перед тем, как идти на смерть.

— Угу, — сказал я по-русски.

Клаус же вдруг начал непрерывно зевать.

— Да, надо поспать. Я попрошу их дать вам шинель.

Он зевнул еще шире, после чего поинтересовался:

— А вы здесь работаете?

— Да, мы все здесь работаем. Коммунизм строим.

— Вы так шутите?

— Oh, no, no. I think so. Byе!

Я постучал в дверь.

— Кинь ему какую-нибудь шинель, — сказал я солдатику.

Тот принес. Я передал шинель немцу. Он улыбался сквозь одолевшую его зевоту:

— Это будет для меня настоящим испытанием: настоящая тюремная камера, разговор с товарищем по борьбе.

Я посмотрел на него внимательно, он не шутил. Караульный у дверей слушал нас, приоткрыв рот и поправляя за спиной автомат.

Майор Джалалов с мичманом Коровиным пили чай. В углу курил матрос Кожедуб. Все посмотрели на меня.

— Он — настоящий коммунист.

— Чего-чего? — сурово наморщил лоб мичман Коровин.

— Этот товарищ — настоящий немецкий коммунист, — не без злорадства повторил я.

Майор с мичманом переглянулись.

— А я ему меж глаз дал, — обреченно вздохнул огромный майор.

Мне даже стало его жаль, но я бы все равно улыбнулся, если б не хотел так спать.

— Но я думаю, он жаловаться не будет. Крепкий парень. Наш человек. Я ему объяснил, что это недоразумение и что утром его с извинениями отпустят, — уверенно проговорил я успокоительные слова. — Сейчас он, наверное, уже спит, — добавил мечтательно, сдерживая зевок.

— Ладно. И ты иди. Кожедуб, проводи его.

Сразу после подъема, наступившего необыкновенно быстро, нас вывели на плац. Маршировали мы под командованием самого мичмана Коровина. Минут через двадцать на плацу появился майор Джалалов. По мою душу.

— Тебя вызывает комендант. Ты уж меня не подведи, — сказал он мне на ухо, открывая передо мною дверь.

— Ага, — ответил я. Майора Джалалова мне было жальче всех.

Я и не думал, что меня ожидает абсолютно классическая сцена. Войдя в кабинет, я довольно бодро доложил о прибытии. За столом сидел капитан первого ранга Бондарь, справа от него, в кресле, лысоватый майор. От недосыпа и утренней строевой я был почти пьян и потому смел.

— Оставьте нас, пожалуйста, наедине, — вежливо попросил особист.

Комендант поспешно вышел.

— Садитесь.

Я сел.

— Рассказывайте.

Я, глядя в глаза майору, рассказал, что парень — настоящий коммунист, уважает нашу страну и мечтает о мировой революции. Я был в восторге от собственных слов: все-таки приятно нести издевательскую чушь, когда тебя впрямую ни уличить, ни наказать не могут, интонация — она ведь неподсудна.

— Дурак, — сказал майор.

— Кто дурак? — безо всякого подвоха спросил я.

— Ты — дурак.

— Почему? — искренне поинтересовался я.

— По кочану, — не без остроумия ответил майор. — Ты никогда его не видел, понял?

— Понял.

— А если где-нибудь вспомнишь, то попадешь не на самый дальний остров, как сейчас, а куда подальше.