Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 1

— Понял, — повторил я.

— Ты же парень неглупый, — сменил он гнев на милость.

— Ага, — сказал я про себя.

— Если дослужишь без приключений, мы подумаем о том, чтобы дать тебе направление в институт военных переводчиков.

— Служу Советскому Союзу, — негромко, но четко отрапортовал я.

— Подлец, — довольно покачал майор головой. — Далеко пойдешь. Да и теперь можешь идти.

Я встал и попятился к двери.

— Стой. Я тебе верю. И подписку о неразглашении не беру… Или взять?

— Не надо, — скривил я физиономию.

— Иди и помни.

Я уже закрывал дверь с обратной стороны.

Еще час до завтрака я успел помаршировать в общем строю. Одна-единственная мысль, совершенно абсурдная, впрочем, под стук сапог поскрипывала у меня в голове: мысль о том, что коммунистический немец совсем не случайно вырядился в советскую форму, он просто рассчитал все заранее… «Чтобы встретиться с тобой, идиот!» — оборвал я, наконец, себя, с громким усердием топча асфальт.

Два последующих дня на гауптвахте ничем особым не отличались от предыдущих. А после отсидки меня и вправду сослали на самый дальний, маленький остров. Но не учли того, что в моих солдатских силах там никто не нуждался, тем более, замполит Вася Григорьев был почти моим приятелем. Да и ранее сосланных друзей там оказалось достаточно. В свободное от прогулок вдоль берега моря время я сочинял Васе протоколы комсомольских собраний. Служить мне оставалось месяца три. По возвращении в Таллин я еще раз чуть было не осчастливил гауптвахту своим визитом. Бог миловал. Но уж в институт военных переводчиков столь обязывающее направление мне никто писать не рвался.

Сумасшедшего немца я и вправду почти забыл, ведь началась совсем другая, человеческая жизнь. Как вдруг совсем недавно он напомнил о себе. Если это можно так назвать. В газете «Известия», которую я обычно не читаю, мне попалось на глаза короткое сообщение о взрыве в торговом квартале Мюнхена, ответственность за который взяла на себя ультралевая «Роте Армее Фракцион». При взрыве погибло несколько человек, в том числе и некий Вагнер, принадлежащий к этой же организации и давно разыскиваемый полицией по подозрению в проведении нескольких террористических актов и ограблении кельнского отделения «Дойче банка».

Я не смог свернуть самокрутку — пальцы дрожали, будто с жуткого похмелья. Закурил простую сигарету. И в тот же вечер на самом деле напился. В моей разбухшей от алкоголя голове без устали играл духовой оркестр: мелодия вальса начиналась, звучала и захлебывалась — у меня же нет слуха, и я помню только ее начало.

22 апреля

День рождения Ильича

В правую от моего дома сторону наша улица завершалась монументальными зданиями банка и музыкального театра, другой ее конец выходил к трамвайным путям прямо напротив психиатрической лечебницы. Еще одно скорбное заведение, для приходящих больных, располагалось в центральной части улицы, по соседству со школой, бывшей женской гимназией, знаменитой тем, что в ней когда-то училась одна неудачливая террористка, чье имя и носило сие учебное заведение, считавшееся лучшим в городе. И я там учился.

Часть улицы была застроена четырехэтажными кирпичными домами, но сохранилось много и двухэтажных, вросших в землю, с полуподвальными квартирами и просторными дворами, жившими какой-то отличной от нашей жизнью, несколько патриархальной и, как я теперь понимаю, довольно убогой: я помню кислые запахи квартир, вход в которые был прямо со двора, причем наличие этих запахов не зависело от чистоплотности хозяев. Почему-то и все мои уличные приятели, жившие в таких домах, учились в другой, слывшей очень хулиганской, школе. Но меня всегда тянуло в эти дворы, где мужики с детским азартом играли в домино, пили дешевый портвейн, а в дни получки били своих жен и сожительниц: у большинства моих приятелей отцы были неродными.

У нашего дома тоже был двор, но совсем другой: ухоженный, с беседкой, удобными скамейками и большим столом в центре, на котором мы резались в пинг-понг. Двор наш естественным образом переходил в следующий, а потом — еще в один, где сначала был пустырь с баскетбольной площадкой, а позже — долгая стройка, где мы устраивали между собой войны, перестреливаясь из самодельных деревянных ружей с тугими резинками; еще чудо, что никто из нас не лишился глаза — стреляли мы убойными проволочными пульками. Это летом. Зимой мы лазили по сугробам, строили снежные крепости и рыли глубокие пещеры. Из двора моего старшего приятеля, жившего напротив, по крышам, на разных уровнях переходивших одна в другую, мы добирались до захламленного отслужившими свое декорациями и штабелями старых ящиков двора, принадлежавшего в равной мере театру и овощному магазину.

В театре у меня не было ни одного знакомого, в магазине же работал грузчиком даун Коля, с которым всех нас связывала своего рода дружба. В магазине он служил, похоже, на каких-то полуобщественных началах. Очень редко я видел его перевозящим ящики с овощами, чаще он просто путешествовал по каким-то своим надобностям, в том числе и по нашей улице, катя тяжелую громыхающую тележку и представляя себя водителем автомобиля: он переключал скорости, громким звуком «бип-бип» предупреждал зазевавшихся у него на пути пешеходов, маневрировал, объезжая препятствия, гудел, газовал, буксовал, в необходимых случаях давал задний ход. Все это он проделывал чрезвычайно серьезно, совершенно особо понимая свою роль в процессе социально-трудовой реабилитации, которой ради, вероятно, его и пристроили служить в магазин, едва ли, впрочем, надеясь на большое чудо. Хотя чудом было уже и то, что, обладая классической внешностью дауна, он отличался не только покладистым и незлобивым характером, но и явной способностью к своеобразному, но все же почти нормальному общению. Во всяком случае, с нами: несколько раз, например, он угощал нас яблоками, доставая их из своих глубоких карманов. Мы, дураки, их потом потихоньку выбрасывали, — казалось, что и яблоки пахнут тем особым нечистым и прогорклым запахом, который Коля распространял вокруг себя. Я не знаю, сколько ему было лет, возможно, он и сам этого не знал, но, во всяком случае, среди нас, он чувствовал себя старшим: роста он был большого, да и комплекции солидной, поэтому и смотрел на нас сверху вниз, что в его глазах и служило, видимо, главным признаком старшинства. Мы над ним, конечно, посмеивались, но по большому счету никогда не издевались — лишь так, по мелочам. Да это могло бы оказаться и небезопасным: малым он был здоровым. Говорил он не очень понятно, короткими фразами. Иногда, будучи в особо добром расположении духа, он предлагал нам покататься. В одиночку никто бы не решился, все-таки стыдно это как-то было, но за компанию — соглашались. Вдвоем-втроем мы усаживались на тележку, Коля долго газовал, потом взвывал особенно громко и натужно, и мы трогались. Он вез нас по дороге от театра и банка до школы, мы громко смеялись и его подбадривали, но с прохожими встречаться взглядами опасались. Старухи, сидевшие на лавочках, укоризненно качали головами, но наблюдали за нашим путешествием до самого конца, до того момента, как Коля тормозил и, приподнимая высоко один край тележки, заставлял нас с нее скатываться, словно с детской горки. «Коля, Коля! Разве на самосвалах людей возят?» — говорил кто-нибудь из нас. «Возят, возят, слазь», — отвечал строго он.