Кэтрин Айзек - Я, ты и все, что между нами

– Хорошо, Адам.

– Это значит «да»? – нахмурился он.

– Да. Это «да».

На его лице появилась одержимая усмешка.

– Боже, как же это было сложно, – сказал он, бросаясь обнять меня, а парень, евший филе-де-руже, восторженно зааплодировал.

Я то и дело просыпалась и вновь засыпала в объятиях Адама в ту ночь, едва шелохнувшись, чувствовала нежное движение его груди при вдохе и выдохе. Высокая луна мерцала сквозь жалюзи, бросая загадочные тени по комнате.

Я не могла спать от переполнявшего меня восторга, от ощущения чего-то неожиданно славного, бурлящего внутри меня. Впервые за все эти годы я видела будущее в позитивном свете, почти сверхъестественно уверенная в том, что все будет в порядке, что бы ни уготовила мне судьба.

Улыбка пробежала по моим губам, когда Адам сонно притянул меня к себе и почти бессознательно прислонился ко мне, чтобы поцеловать, прижимаясь своим ртом к моему, все еще не открывая глаз.

– Ты проснулся, – прошептала я.

– Только что. Который час?

– Не знаю. Шесть утра, наверное.

Его рука скользила по моей спине, и я прижималась к нему, задевая губами неровную поверхность его подбородка.

Потом зазвонил мой телефон.

И на секунду мы оба одновременно замерли. Я уползла от Адама, встала с постели и пошла по комнате в сторону телефона, который оставила на сумке под окном. Я вертела его в руках, пальцы не слушались, и наконец-то нащупала кнопку «ответить».

– Папа? – тут же спросила я.

Когда мой отец заговорил, уже по дрожи в его голосе было понятно, что это именно тот звонок, которого я боялась последние десять лет.

– Джесс. Я звоню по поводу мамы.

Я смутно помню громкие требования вернуться домой. Я знаю только, что мне удалось сесть на рейс в тот же день, одной, оставив Уильяма и всех остальных во Франции вместе со своей машиной и багажом. Я точно помню, как мрачно смотрела на верхушки туч в окно, думая о мирной, безупречной синеве здесь, наверху, зная, что, как только самолет нырнет под ними, мне придется окунуться в более безрадостный мир.

Пятью днями позже то самое «не дай Бог», о котором мы с папой говорили последние десять лет, стало неизбежным. И я только тогда осознала, насколько неготовой к этому я была. Не думаю, что к этому вообще можно подготовиться.

Моя мама умирала жалкой, безобразной смертью, которую невозможно себе даже представить. Ее добивало участившееся за последние несколько месяцев удушье.

Врачи считают, что она нечаянно вдохнула еду, что вызвало воспаление легких, а тело ее уже было слишком слабым, чтобы бороться. Маму накачивали антибиотиками, но ее легкие были настолько истощенными и усталыми, что у них не было шансов на выживание.

Не то чтобы никто не пытался добиться улучшений, совсем наоборот. Все делали все, что было в их силах. Но эти старания не помогали. И то, как выглядела сейчас моя мама, будет преследовать меня всю жизнь. Даже когда она принимала обезболивающее, она не выглядела спокойной. Она выглядела измученной.

Мы с папой по очереди сидели у ее постели, гладя ее костлявые пальцы, глядя, как она двигалась под тонкой хлопчатобумажной ночной сорочкой, только кожа да кости.

Сердце моего отца сдавало с каждым ее стоном. Я была настолько ошарашена ужасом происходившего, что в некоторые дни приходилось собраться с духом, чтобы выглянуть в окно и не начать презирать прохожих, идущих по своим делам. Я так сильно плакала на протяжении последних нескольких дней, что мои щеки были постоянно влажными.

Адам отвез Уильяма в Манчестер на моей машине сразу после того, как я уехала, и сейчас оставался с ним в нашем доме. Мой сын говорил, что хочет увидеться с бабушкой, но я не позволяла ему. Я перекидывала вину на медиков, говоря, что это они не разрешают ему приходить. Да, когда мы были во Франции, я пообещала ему быть честной с ним, но сейчас честность не принесла бы ему никакой пользы: он стал бы свидетелем того, как тело его бабушки душит ее саму.

– Дорогая, тебе следует пойти домой и выспаться, – говорил мне отец сегодня уже в четвертый раз.

Но решение уйти было рискованным. Я хотела быть там, когда она умрет. Я думала, что это должно было случиться еще несколько дней назад, когда она изо всех сил пыталась общаться.

Я уже несколько раз собиралась с духом, признавая, что конец близок, убежденная, что борьба в таком состоянии невозможна.

Однако она все еще отчаянно хваталась за жизнь. Часть меня ненавидела саму себя за желание покончить с этим. Ведь она больше не выглядела, не пахла и не говорила как моя мама.

– Скоро пойду, пап.

Но я не двигалась с места. Вместо этого я вновь окинула взглядом комнату, подоконник, фотографии, которые отец принес ей из дома престарелых, разные безделушки, чтобы она могла на них концентрироваться, – это было еще в то время, когда она могла концентрироваться.

На одной из них запечатлена их свадьба в теплую сентябрьскую субботу, как они оба утверждали, это был самый жаркий день года. Мама была хорошенькой девятнадцатилетней невестой. На ней было закрытое платье, кружева ласкали ее руки по всей длине, а на голове была кокетливая широкополая шляпка с фатой, ниспадающей на спину.

Эта шляпка доставляла мне огромное удовольствие, когда я была маленькой: я примеряла ее и танцевала у зеркала в спальне, заворачиваясь в фатин и воображая себя гимнасткой. Моя мама сияла от счастья на этом фото, а щегольски одетый отец был доволен, как слон после купания, и они оба стояли, намереваясь пуститься в это жизненное приключение вместе.

Пять или шесть фотографий в рамках, на которых были люди, места и (если учитывать нашу старую собаку Леди) животные, которых она любила.

Фото в день моего шестилетия привлекло мое внимание: там мы стояли вместе с мамой за тортом, который она испекла. Он был в форме замка для принцессы, огромный, замысловатый, с бледно-розовыми башенками и крохотными розами на решетчатой оградке.

Люди всегда говорили, что мы похожи друг на друга, но на этом фото сходство было просто поразительным. У меня такие же полные бледные губы, немного веснушек на носу. И теперь я могла только надеяться, что, когда придет мой черед, у меня будет столько же отваги, сколько у нее.

Самой новой фотографией была та, что я распечатала в кабинке супермаркета, когда ходила туда за бутербродами отцу несколько дней назад. Она была снята на телефон: Адам и Уильям смеялись у озера в тот день. Не знаю, заметила ли она ее, будем надеяться, что да. Ее и обручальное кольцо, которое я показала ей и папе, когда он крепко сжал ее руку и улыбнулся впервые за все время моего пребывания дома.

Только для того, чтобы размять ноги, я решила встать и поправить занавеску, скомканную в углу, когда медсестра распахнула ее утром. Я погладила руку матери и встала, осознав, что она холодная.