Ведат Кокона - По волнам жизни

Комната освещалась голубым лунным светом, проникавшим сквозь раскрытое окно. Эта темная сентябрьская ночь была прекрасна, вся будто соткана из тихих звуков, воспевающих гармонию и прелесть жизни. Как замечательна жизнь, когда чувствуешь ее торжество, когда знаешь, что своим трудом ты содействуешь этому торжеству!

Отягощенные веки медленно смыкались, и перед тем, как закрылись окончательно, в голубом лунном свете Тель увидел фантастическое видение наподобие того, какое грезилось ему там, в горах, когда цепь партизан протаптывала тропу, утопая в сугробах по пояс: Манушате, в голубом клетчатом платье, с букетом душистых фиалок в руке, вплыла через окно вместе с лунной голубизной и бросила цветы на его кровать, а затем, вдруг растаяв, сквозь уже смеженные веки облачком просочилась к нему в душу.

Семья Хасана Камбэри уже две недели отсиживалась в подвале дома, спасаясь от непрерывной стрельбы, начавшейся со дня наступления партизан. Освободительные отряды продвинулись уже к зданию наместничества, бывшей итальянской миссии, но квартал, где жила семья Хасана Камбэри, еще находился в руках немцев, командный пункт которых располагался рядом с домом Исмаила.

Бой начался неожиданно. Пулеметные и автоматные очереди затрещали с такой силой, словно на город внезапно обрушился град. Их непрерывный треск продолжался три дня и три ночи и затем стал затихать; иногда передышки длились несколько часов кряду.

Как только раздались первые выстрелы, Хасан Камбэри повел семью в подвал, там, по его словам, было безопаснее.

Подвал дома с двумя небольшими, почти вровень с землей окошками размещался под гостиной, стены его были из железобетона, а потолок укреплен толстым перекрытием, защищавшим от минометных снарядов. Пули могли попасть туда только через два оконца, но они закладывались снаружи мешками с песком. Потому-то Хасан Камбэри и решил спустить семью сюда, подальше от вспыхнувших снаружи боев.

Это был лишь небольшой шанс на спасение, поскольку от самой большой и настоящей угрозы здесь нельзя было уберечься — немцы могли, в случае поражения, взорвать квартал.

Вдоль толстой стены из железобетона, прикрывавшей их со стороны улицы, на груде дров, заготовленных еще с лета и уложенных рядами под окошками, Хесма вместе со свекровью Джемиле постелила широкую и длинную клеенку, в которую прежде связывали тюки, затем два больших матраца поперек; получилась более или менее сносная постель, где могли разместиться шесть человек — правда, подогнув ноги, чтоб не свешивались с поленницы. Ночью на эту постель ложились спать Хасан, Джемиле и Хесма с детьми. Исмаил устраивался на топчане, его притащили из столовой и поставили в углу, возле буфета. Матери Хасана Камбэри они постелили шерстяной тюфяк на настил, сооруженный из двух ящиков и нескольких найденных в подвале досок, потому что она не могла лежать на дровах и на продавленном — как могила, говорила она — топчане.

Старушка, жившая ранее то у сына, то у дочери Хасибэ, в Гирокастре, осела в Тиране после того, как греки оставили Гирокастру во время итало-греческой войны, и больше не изъявляла желания навещать дочь, как прежде, каждые два-три года — очень уж натерпелась страху, когда город бомбили итальянские самолеты, сбрасывая бомбы куда попало. Она тогда счастливо отделалась, но пережитой ужас чуть не свел ее в могилу.

Исмаил зачарованно наблюдал за сгорбленной старушкой, как она, еле переставляя ноги, бесцельно, но с озабоченным видом топчется по подвалу. Сколько же могло быть ей лет? Еще когда Исмаил жил у тетки Хасибэ в Гирокастре и учился в тамошнем лицее, он был уверен, что ей уже перевалило за семьдесят. Но прошло уже почти двадцать лет с тех пор, а она все еще бросала тень на эту землю. Даже сын, Хасан Камбэри, не знал точно материн возраст, однако, подсчитав однажды — чем вызвал ее недовольство, — пришел к выводу, что ей не меньше девяноста.

Два подвальных окошка были теперь заложены снаружи мешками с песком — Исмаил накопал его в саду впопыхах, когда в стрельбе наступало затишье; оставили лишь узкий проем шириной в четыре пальца, чтобы через него поступал дневной свет. С наступлением темноты зажигали маленькую лампу с прикрученным до отказа фитилем — немцы стреляли из автоматов по каждому светящемуся окну.

Слабый пламень лампы, подвешенной на вбитом в стену гвозде, создавал в подвале полутьму; она наводила тоску на взрослых и доставляла огромную радость малышам, которых, как и полагается детям, забавляла эта неожиданная перемена в их доме и жизни. Агрон и Тэфта весело резвились и прыгали на груде дров, а перед сном просили у прабабушки сказку.

Старушка, когда не жаловалась на усталость, устраивалась подле детей и начинала рассказывать сказку, но порой забывалась, путала одно с другим, и тогда ее поправлял Агрон — он все запоминал с первого раза. Иногда, когда им наскучивали слышанные-переслышанные сказки, Агрон просил прабабушку спеть песенку, и та, чтобы ублажить своего маленького любимца, заводила:

Исмаил слушал, и ему вспоминалось, как много лет назад, когда он был еще меньше, чем Агрон, те же сказки и стихи бабушка рассказывала и ему. Вспомнилось, как он подходил к бабушке, присаживался подле на миндер и просил разыскать столярный клей или веревку для воздушного змея, и она откладывала в сторону вязальные спицы, шла к своему сундуку и рылась в нем, пока наконец не находила все, о чем он просил. Более двадцати лет минуло с тех пор, он стал мужчиной, отцом, долго плавал на волнах жизни, и вот они забросили его теперь в этот подвал, он забился в него как мышь, спасаясь от стихии войны, бушующей снаружи.

Он лежал, вытянувшись в углу на топчане, уставившись в низкий потолок, освещенный слабым светом крохотной керосиновой лампы, горевшей и ночью, и, пока другие спали, терзался мучительными мыслями — загнанные днем в темные уголки сознания, ночью они кишели и роились в голове, как встревоженные тараканы. Что за смысл в такой жизни? Чем вознаграждается физическая и духовная усталость, накопленная за все тридцать два года его пребывания на этом свете? Двухнедельным выжиданием исхода судьбы? Но существует ли она, его судьба? Стоит ли вообще верить в нее? Разве судьба человека не в его руках?

Он столько лет томился над книгами, пока не закончил начальную школу и лицей, после чего его сразу обручили. Зачем он обручился? Чтобы уехать в Париж на деньги тестя и получить университетское образование. Вернулся на родину и женился без любви на девушке, которую не знал, которую впервые увидел в брачной постели, на девушке, которую не мог бросить, не позволили обычай и честь семьи. Правильно ли он поступил? Не лучше ли было преодолевать течение жизни, не позволять ей нести себя против воли как соломинку, восстать, взять в свои руки так называемую «судьбу»? Не была ли его жизнь источником неиссякаемой энергии — энергии, которую следовало привести в действие? «Да, — подумал он и удивился, что до сей поры не приходил к такому выводу. — Жизнь есть не что иное, как потенциал энергии». Жить — значит существовать, двигаться, действовать! Но особенно действовать! Надо оставить свой след, пусть даже маленький и неглубокий, в этом мире. Будь и ты песчинкой на берегу, где, накатываясь, сталкиваются волны жизни. Будь не водорослью, которую волны выбрасывают на берег, а песчинкой на берегу жизни. Лучше бы ты действовал, пусть даже разделив участь Куйтима Фрашери, чем теперь сидеть вот так и дрожать как пес в этом подвале. Хвати у него смелости, широты мировоззрения, желания влиять своей волей на ход событий, неужто он оттого не стал бы счастливее? Был бы деятельной, а не пассивной частицей в процессе жизни. Не считался бы с обстоятельствами и включился в борьбу, пусть даже ему пришлось бы в ней пасть. Оставил бы Хесму, вернувшись из Франции, и женился на Клотильде или какой-нибудь албанской девушке по любви. Кто знает? Может, судьба отнеслась бы благосклоннее к нему, женись он на Софике, во всяком случае, он был бы счастливее.