Антология - Глубина тихого омута

Мне вдруг показалось, что любой искренний самоотчёт девочки-девушки-женщины должен включать в себя описание этого водораздела: «я ещё была уверена в своей полной неотразимости» и «у меня появились на этот счёт сомнения» — многое зависит от того, когда это произошло…»

Фатальное везение в любви преследует меня с детского сада.

Был у нас такой Гришка. Кудрявый и весёлый. Умный, с широкой улыбкой и голливудскими зубами. Победитель по жизни. Мой папа говорил, что Гришка далеко пойдёт.

Гришка любил хулиганить, был круче всех на свете. Мы с ним первые в группе научились читать. Я приносила книжки со сказками, и мы читали на тихом часе. Больше никто не умел. Его даже отдали в школу с шести лет по причине этих самых выдающихся интеллектуальных способностей. Поэтому он пошёл на год раньше, чем я.

В общем, дико нравился мне Гришка. Но я была во «френдзоне». Ещё мы дружили с Алёнкой. Сказки она с нами не читала, но отличалась дивной красотой, звонким смехом и сиянием лучистых рыжих волос. Их с Гришкой родители дружили ещё до их рождения, кажется. Ну и Алёнка с Гришкой дружили всегда…

Однажды были танцы. Мы с Алёнкой сидели рядом в красивых платьях. Мальчики приглашали девочек. Он шёл к нам. У меня на тот момент не было ни малейшего сомнения в собственной неотразимости. Я пулей летела ему навстречу. На всех парах, буквально на крыльях любви. Но случился фэйл тысячелетия…

Ехидно улыбаясь, Гришка объявил: «Эй, я Алёну хотел пригласить!»

59

«Эй!»… Помню этот момент до сих пор. Так моя детская голова усвоила простую истину о том, что инициатива в любовных отношениях принадлежит уж точно не женщине.

У меня был тогда другой поклонник. Саша по фамилии Тыковка. В общем-то, фамилия говорит сама за себя. Гришка был Пуляковский. А Саша — Тыковка. Гришка победитель по жизни, а Саша тот, у кого ещё всё впереди…

Сашины чувства и восторги не знали границ, но вежливо отклонялись адресатом по причине отсутствия взаимности. Каждое утро Саша начинал с бесчисленных поцелуев. Его настойчивость и целеустремлённость я очень уважала. Не любила только сопли, которыми он чисто случайно обмазывал меня с головы до пят при всяком приближении. Меня «сдавали» раньше, а когда приходил Саша, я пряталась, надеясь, что любовной атаки можно избежать. Каждый день выбирала новое место — то за шкафом, то за шторкой. И он искал. А когда находил, тогда уж сопли вперемешку с излияниями любви текли на меня рекой. Забыть это я вряд ли смогу даже в старости.

Гришке нравилось моё платье. Синее с якорем. Мы сидели на подоконнике, и он сказал, что платье красивое. До сих пор храню его в шкафу. Почему-то в моём взрослом гардеробе куча платьев и блузок того самого глубокого синего цвета, где-то на границе с фиолетовым…

А я тогда обратила внимание на его синяки.

— Откуда? — говорю. — Папа ремня дал?

— Ага.

Не знаю, правду он сказал или так, для важности. Я, конечно, сделала большие глаза.

— Не плакал? — спрашиваю.

— Не.

— Крутооооой…

Это был обычный постсоветский детский сад самого начала 90-х. Оттуда на нас с фотографий сегодня смотрят серьёзные дети с грустными глазами. А Гришка смотрит с широкой улыбкой, голливудскими зубами и в красном комбинезоне.

В школы мы ходили разные. Но каждый год чётко друг к другу на дни рождения. У нас с Алёнкой в ноябре, у Гришки в декабре. Когда другие мальчики приносили мне цветы, эти цветы замерзали по дороге. Потому что в ноябре у нас зима. А Гришкины цветы никогда не замерзали. Потому что он победитель по жизни.

На этих днях рождения устраивались театральные представления. С кучей переодеваний в разные наряды — моя инициатива.

Один раз я даже придумала постановку сказки «Колобок» для детского сада, из которого мы уже выпустились. Раздала всем роли. Гришка долго отказывался выступать, но я его приболтала. Ему досталась роль Деда. Себя я назначила Колобком. Один маленький зритель даже заплакал, испугавшись то ли собственноручно нарисованной маски, то ли экспрессивной игры главного героя.

С возрастом Гришка становился всё более дерзким. Ему нравилось плеваться из лифта. Тогда были такие лифты в девятиэтажках — по типу железных клеток, не закрытые. Ему нравилось, что можно плеваться на каждом этаже и ехать непойманным дальше. У меня получалось уворачиваться.

На девять лет он подарил мне сказки братьев Гримм. Один раз даже заполнял анкету. Девочки тогда делали всякие анкеты с пикантными вопросами. Как сейчас помню, на вопрос «Что тебе в себе не нравится?» Гришка ответил корявым почерком: «Неаккуратность к вещам». Небрежный такой, крутооооой…

На дне рождения, когда мне исполнилось 15, его облепили все мои подружки. Самая красивая была Настя. Есть фотография, где Гришка смотрит на Настю и держит в своих голливудских зубах букет хризантем. Потом он даже её домой провожал.

После этого я Гришку не видела. Был октябрь, когда позвонила Алёнка и, рыдая в трубку, сообщила, что Гришка прыгнул со скалы. Как в той песне — вот я есть, и вот меня не стало. Он написал записку, в которой просил никого не винить. Просто на какие-то свои дерзкие вопросы Гришка не нашел тогда ответы.

На похоронах было много народу. Он сильно изменился внешне. Форма головы была какая-то квадратная, и цвет лица не очень.

Помню, его папа обычно ходил зимой без шапки. У нас в Сибири. Он тоже был крутой. На похоронах папа плакал. А мама нет. Она просто стояла вся белая и молчала.

Мой папа говорил, что Гришка далеко пойдёт. Он вспоминал об этом и тогда, когда накачивал меня валерьянкой и укладывал спать.

Уже 20 лет у меня на полке лежит книга — чёрная, в твёрдой обложке. Это сказки братьев Гримм. Иногда я открываю её и вижу там подпись, сделанную корявым детским почерком. И дату — 96-й год. Меня накрывает смиренное осознание того, что все мы здесь, в общем-то, ненадолго.

А Саша Тыковка недавно добавил меня в друзья в VK.

Александр Секацкий: «Ольга Велейко в своём рассказе добивается редкого сочетания пронзительности и эпичности. Вот задан далекий инопланетный взгляд на уездный город М: среди люминисцентных огней, видимых даже из космоса, мелкая щепотка, завалившаяся куда-то за лес… Но где же ещё, как не здесь, в этой ничем не примечательной точке можно разглядеть суть слишком человеческого? И автор проводит своё расследование как раз там, где нужно, в стоячих водах тихого омута. Не хочется использовать стёртую метафору „богатый лексический пласт“ (хотя что есть, то есть), но точность речевых характеристик героев впечатляет и покоряет. И некая скрытая философская предпосылка рассказа достойна самого пристального внимания: трагические события жизни совсем не обязательно происходят тогда, когда враг сражается с врагом. Как раз в рамках слишком человеческого трагическая ситуация может возникнуть там, где одна мечта противостоит другой… Так встречаются две сокровенные мечты, моя и твоя. В наших мечтах, быть может, есть место друг для друга, но твоя мечта не обо мне, или моя не о тебе. И этого достаточно для трагедии, совсем не обязательно относиться друг к другу как враг к врагу».