Антология - Глубина тихого омута

— Эй, — конвульсивно выдохнул Виталька. Тишина, и сердце бьётся. — Славич…

В ракитнике треснула ветка, что-то завозилось. Минута — и рядом колышутся два силуэта — худой и крепкий. ХУДОЙ. Ну чё тебе?

ВИТАЛЬКА. Славич…

ХУДОЙ. Чё? Мамку позвать, чтоб сиську дала? ВИТАЛЬКА. Давай не так… Я деньгами отдам… КРЕПЫШ. Да чё ты гонишь!

ХУДОЙ. Ага, типа у тебя есть. Чё тогда пришёл?

Мечталось Витальке, вот и пришёл. Думал, раз — и сорвёт банк. Грезились счастливые комбинации. Три «семёрки», как на «шевроле» Славкиного деда, из пятисот рублей — «штука», из «штуки» — две, из двух — четыре… Часть выигрыша припрятать, шесть — на «пи-эспи», и пусть отчим подавится тем, что у него под сарайной шифериной в пакетике заныкано… Знал Виталька, знал отчимов схрон потаённый. Кащеево злато — стопка свёрнутых зеленовато-голубеньких, с переливчатым медведем-гербом и блестящим окошком-конфеткой — мно-ого… Штук пятьдесят или, может, двадцать… Виталька не посчитал. Пока смотрел, в голове всё ворошилось и елозило: взять, взять, взять, — ах-х ты… бли-ин! Возьмёшь — что будет? Догадаются! Шесть возьмёшь — точно догадаются, и прибьёт отчим. А всеё возьмёшь — решат: воры были. И будто кто-то в ухо Витальке нашёптывал: «Бери всё, на тебя не подумают!»

Но в крайнюю минуту вспомнился чёрный ноготь отчима, и его венистая лапа на Виталькиной макушке, и как, дыша луком и выпитым, говорил он:

— Машину куплю к весне, на Ильмень поедем! Хочешь на Ильмень, брат?

— Угу, — не верил Виталька.

— Эх ты, фома, ядрить твою тудыть… Там знаешь какие жерехи? Во! А на зорьке соловьи поют…

Мать кривилась, затягивала туже крылья толстого пухового платка на плечах:

— Купишь… Козу облупишь. На какие шиши? Не глуми мальцу голову.

Отчим хмыкал и даже глаз не поворачивал к жене.

— Землю жрать буду, а в мае — на Ильмень!

У отчима — вишь, как оно! — тоже мечта. Ильмень-озеро, где на дне, говорят, летающая тарелка лежит, и Морской царь жерехами балует. Уже и пальцы тронулись, но завернул Виталька пакет, на место втиснул. Вынул из собственной копилки пятьсот рублей и пошёл туда, где знал — на деньги играют. Думал, раз — и сорвёт банк…

ХУДОЙ. Карточный долг, пацанчик, это вообще святое, понял? Долг чести, типа. Сам пришёл, сам играть сел, и чё теперь?

КРЕПЫШ. Славич, а чё — пускай топает! Завтра вся школа его зачморит, как бабу и трепло.

ХУДОЙ (после короткой паузы ). Ну иди, девочка. ВИТАЛЬКА ( мрачно ). Ладно, я буду… ХУДОЙ. Чё ты будешь-то?! Чупа-чупс?!

Рельсы напряглись стальными нервами, и Виталька уловил, как сбоку крадётся горящий глаз…

КРЕПЫШ. Вон, товарняк идёт.

ХУДОЙ. Ну так чё? Ты нормальный пацан или завтра в школу в чулочках придёшь?

КРЕПЫШ ( хмыкнув ). В стрингах.

ВИТАЛЬКА ( злобно ). Нормальный.

ХУДОЙ. Давай тогда, чё… ( удаляясь к зарослям под склоном ). Головой к нему ложись, чтоб не зацепило.

Рельсы стонут, как живые. В ракитнике вспыхивает зелёный глазок — Виталькина расплата, долг чести. «Снимают», — думает Виталька, а язык становится наждачным. У Славки, внука сами-знаете-кого, своя мечта — «лайки» в соцсети, подтверждение статуса. Крутое муви ему — в тему. Виталька это понимает и не в обиде, но страшно… страшно! страшно! страшно… — Давай, баба!

…руки-ноги — не свои, и лицо сползло вниз, каменюгой на подбородке повисло, и разворот на колени долог, как гриппозный бред, судьба затягивает петли (двенадцать… тринадцать… четырнадцать…), а чугун вибрирует под пальцами и скользит — не преодолеть барьера, не преодолеть… — Давай, э!

…барьера, лишь изнутри толкать оцепеневшее тело, укладывать на шпалы среди чахлого осота, когда вселенная двинулась с места, понеслась сжиматься от краёв к распахнутому змиеву оку, тёмной массой притиснула Витальку к горизонту событий, где время умерло. Стоп-кадр…

Виталька: на путях, головой к товарняку, как учили.

Товарняк: в ста метрах, лучом прожектора — в Витальку, рукоятка крана — в положении экстренного торможения.

Ракитник: зрачок камеры погас, ветки подсвечены слева, с дороги.

Дорога: соседский «Урал» с коляской, горящая фара, мать на обочине, припав на одно колено, кто-то рядом, но не отчим.

Отчим: рука скрючилась на Виталькином загривке, в другой — фонарь, рот застыл в крике.

…а судьба, помедлив, распускает петли (четырнадцать… тринадцать… двенадцать…).

Пружина вселенной разжимается.

Время воскресает.

— Ты чё творишь, ядрить твою тудыть! — бабахает оно в Виталькино ухо луком и выпитым.

А потом дёргает вверх и в сторону. Засаднило шею, треснул ворот рубашки, заскрежетало по рельсам, завизжало с дороги, и мир окончательно вернулся на место.

В тот вечер Витальку пороли чем ни попадя и ругали «грёбаной сволочугой». Мать не бросалась поперёк и не кричала «Не трожь!». Мечта была поругана и стёрта в порошок.

Потянулись будни, серые и противные, как мышиный хвост. Копали картошку, смотрели телевизор, по истории — «два» за четверть, кололи дрова, смотрели телевизор, «три» по истории, «пара» по биологии, наряжали ёлку, смотрели телевизор, мать вязала носок, перебирали картошку, смотрели телевизор…

В конце мая поехали на Ильмень. Были восходы и закаты, пение лягушек и соловьёв, и вкусная картошка из костра, и уха с дымком, и славный спиннинг для Витальки («Во! „Шимано“, ядрить твою тудыть!»), но это ничего не изменило. По-прежнему большие города манят через туман, сверкает вдали колдовское золото, и блазнятся диковинные утехи, и хочется нагрубить, заорать, от всего, что рядом, отодвинуться. Как зеницу ока хранит Виталька новую мечту. Лелеет её, никому не рассказывает.

Будет июль.

Будет ему четырнадцать.

Будет паспорт.

И…

Александр Секацкий: «Три стихотворения Светланы Галанинской удивительны тем, что написаны в трёх совершенно различных „техниках“, что свидетельствует о нескольких разных вещах. О том, что автор свободно и легко выбирает себе точку отсчёта, легко входит в преднаходимую локальную поэтику не как в чужой монастырь со своим уставом, а уже зная устав и то, что им дозволено. Лирика, эпос, причет (и кто знает, что ещё) — Светлана может выбрать то, что совпадет с настроением, и читатель, последовав за её выбором, не пожалеет. Многие поэты дорожат всегда узнаваемым фирменным приёмом, но ясно, что Светлана Галанинская не из их числа, значит, она больше дорожит чем-то другим… Книга её стихов (не знаю, есть ли такая или ещё нет) легко представляется как гирлянда избранных приношений из различных миров. Легкокрылость ведь отнюдь не противоречит глубине тихого омута…»