Антология - Глубина тихого омута

Жена кое-как утёрлась, а вечером он сам предложил, давай, может, съездим куда-нибудь, сменим обстановку, отдохнём, и ты отвлечёшься, и я хоть ненадолго забуду промысел и рейсы. Залезли в то, что отложили на пенсию, выбрали старый город гдето в Европе.

Перед отъездом жена захотела сделать причёску в разрекламированном салоне. Он ходил под окнами, видел её в кресле: на голове зиккурат из фольги, а лица не видно. В холле сидела девица с белыми волосами. Губы у неё были большие, надутые и лоснились, как живые опарыши. Вот уж на что никогда не ловил! Под мышкой у девицы дрожала и слезилась глазками собачонка.

— Это девочка! — жеманно произнесла девица, хотя он не спрашивал. Она наклонила голову, вытянула губы, и сучонка лизнула её в опарышевый рот.

Отвернулся. Из зала мастер вёл жену. Стрижка была остро модной, жене не шла и страшно её уродовала. Будто на него смотрела другая женщина, к которой бы он никогда не подошёл.

— Ну как? — жена, наверное, хотела увидеть на его лице новое, заинтересованное выражение.

— Вам очень, очень идёт! Посмотрите, как играет оттенок, какой переход цвета! Совсем другое дело, и форма ваша! Да ваш муж просто потерял дар речи от восхищения! — администратор за конторкой извивалась как угорь на сковородке.

Он кивнул, немой, как рыба, расплатился, и они вышли на улицу. Из порта тянуло костной мукой, и вскоре он совсем перестал различать эфир парикмахерской парфюмерии.

В отпуске, в старом городе тоже был порт, и они шли по набережной, разостланной по краю моря. Из многих ресторанов доносился запах морепродуктов, и витрины были обращены к нему рыбьими головами. На льду лежали дары подводного сада, от которых он давно устал, и приглашали его к трапезе. Навстречу шли разные люди, но в каждом было что-то знакомое: красные выпученные глаза окуня, выдающаяся нижняя челюсть зубатки, хищные зубы хека, перекошенный рот палтуса, вздыбленный хохолок ерша. Будто кто-то взял и превратил улов в этих странных прохожих. Под ногами, похожая на чешую, топорщилась булыжниками мощёная тысячу лет назад мостовая, а над головой алюминиевым рыбьим брюхом висело бесцветное небо. И ему казалось, что рыба повсюду, всё время рядом и никак его не отпустит.

В день отлёта по трапу поднимались в салон, и уже перед входом он повернул голову в сторону кабины и увидел молодого пилота: загорелые руки, лёгкое движение к приборам, угадываемая улыбка кому-то рядом. И когда самолёт пошёл на разгон, он, как всегда, представил себя командиром корабля, но впервые напрасно ждал забытого детского восторга, ликования от жути. А за миг до отрыва от земли подумал, что всё правильно, и он, немолодой, основательный и даже тучный, с дублёной шкурой и красными от холода и воды руками, и этот, почти юный и эфирный, — все находятся на своём месте.

Александр Секацкий: «Если можно представить себе убаюкивающую поэзию (почему бы и нет?), то у Сергея Герасимовича дело обстоит с точностью до наоборот: каждое стихотворение работает на манер будильника. Ритмическая и лексическая прерывистость относятся здесь к числу выразительных средств, отсюда и образы, неожиданные, внезапные как зигзаги молний:

Зачем-то снится Помпея.

Но, кажется, я успею

прежде, чем выпадет пепел,

выдохнуть — «я люблю».

Хорошее поэтическое определение скорости, физике его не осилить. И ещё нельзя не отметить один момент: внутренняя декламация, заложенная в этих стихотворениях, сама просится наружу».

Александр Секацкий: «Наталия Гилярова в своих небольших, но тщательно прописанных зарисовках рассказывает как о самых обычных, так и о весьма необычных действиях старушек. Старушки не только продают носки и букеты, но иногда и подпрыгивают. Иногда эти действия совмещаются, как в случае той бабушки, которая так удачно продала героине цветы! Автор как бы хочет сказать: вот какие разные повадки бывают у старушек. Подобный приём со времен Шкловского называется «остранением», и автор владеет им в полной мере. Но последний фрагмент текста решительно меняет общую картину: вдруг оказывается, что сокровенная мечта героини неожиданно связана с бытием бабушки-старушки:

«…посиживать на балконе, непременно именно на балконе, на втором этаже дачи, обязательно деревянненькой, и попивать чаёк, как купчиха Кустодиева, а не второпях… Лить его темной ароматной струйкой из носика чайника, вкушать благоухание и благодатный покой…»

И мы окончательно понимаем, что зарисовки преисполнены не только наблюдательности, но и сочувствия, даже симпатии. И это становится маленьким событием чтения, свидетельством хорошей прозы».

В 1997 году

По ночам на площади перед метро старуха сидела на ящике изпод апельсинов, и такой же ящик изображал у неё прилавок. Так девочки играют в магазин, а старухи — в девочек, или просто в жизнь. Она продавала с ночной надбавкой молоко, хлеб и яйца. Она притворялась, что занята всерьёз, — чтобы скрыть свою старость от себя — и от меня, прохожей.