Антология - Глубина тихого омута

Ночью, когда магазин закрывается, наступает их час. Старухи притворяются, что продать хлеб и сигареты — самое заветное их желание, дурача себя и меня. Я-то знаю, что все они полностью и безвозвратно истрачены. Может быть, одного из монстров на «Площади Революции» отлили из вещества жизни именно этой старухи. Виновато исследую её игрушечный прилавок.

— Чтой-то мизинчик мёрзнет, — жалуется старуха товарке, — чувство такое, как будто вылез наружу из тапочки и торчит.

Товарка вежливо заглядывает под прилавок.

— Так он у тебя вылез и торчит. На тапочке дырка, вот он и вылез. Поэтому ты мёрзнешь.

— Ах! — удивление и переполох.

Старуха лезет под ящик удостовериться. Она делает вид, что это ничего, что тапочки прохудились и её не любит никто на свете.

Она покорно и просто пропадает, как все те, кто пропал до неё, — ведь все умерли от недостатка любви. И мы, прохожие, однажды умрём по этой же причине. Я решаю купить молоко.

— А что ж у меня ухо-то замёрзло, и ветер в него дует? Что, есть ветер? — спрашивает старуха прозорливую товарку.

— Есть ветер. Холодно сегодня, осень. У тебя ухо из-под платка вылезло. Вот потому оно и мёрзнет, — утешает та.

Я покупаю молоко, старуха делает вид, что довольна жизнью. Муравей барахтается в капле воды — ему нужно доделать свои муравьиные дела — а что ему в них? У людей безотчётная жажда жизни художественно оформилась в надежду — абсурдный романтический фантастический сентиментальный мультик о будущем. Старуха потрачена уже вся, безнадёжно, неисправимо — но и она крутит свой мультик о будущем.

— Девочка, ты была в Лавке Жизни? — обращается ко мне. — Нет? А я думала: ты молодая, должна знать. Мне далё-ёко туда, — взгляд на тапочки, — а все говорят — Лавка Жизни открылась. Там всё продаётся полезное…

На следующий день этой старухи у метро не было, её магазин закрылся…

В 2002 году

В Москве случилась Неделя Высокой Моды, высокой и далёкой, заграничной… Обычная уличная толпа начала видоизменяться уже по пути от метро. Она приобретала черты небудничности, неуличности — праздничности, обрастая всё новыми нарядными и весёлыми людьми.

Под самой глыбой заветного здания оборванная старушка-пенсионерка протягивала руку, просила милостыню. Через двадцать шагов, под теми же стенами такая же (а может быть, та самая?) оборванная старушка ещё более жалобно просила лишний билет на Праздник.

А может быть, старушка и милостыню для того собирала — побывать на Празднике? Чего только она ни повидала за жизнь, а вот Версаче не видела. Кто знает, что нищей нужнее…

В 2007 году

Весна. В центре Москвы, на Шаболовке, по тротуару прыгает маленькая старушка. Старается снять берёзовые серёжки с нижней ветки дерева, чтобы показать внучке, которая ростом ещё меньше бабушки…

Прохожу ещё несколько шагов. Прыгает другая старушка. Она таким образом топчет металлические банки, чтобы сдать их в утиль.

В 2008 году и всегда

«Что-то ещё должно быть», — мысль-ощущение, открывающее простор над головой, строящее целую Вселенную над тесной Землёй. Недаром старушки собирают фарфоровые статуэтки.

Но какое это фарфоровое «что-то»? Здесь, в мире дольнем, оно может найтись, сотворённое из лучшего подручного материала? Или в мире горнем, из невероятных тамошних кирпичей? Ощущение не содержит топографических данных. Но оно придаёт смысл именно здешней жизни.

«Там, за горизонтом…» — ощущение далёкой, пусть недоступной пока, радости за горизонтом, и само по себе — радость, которой живут старушки. Фарфоровая пастушка тоже пока не ожила… но это не безнадёжно.

Старушка, знакомая с ощущением запредельности, несёт в себе тайну. И, храня свою радостную тайну, может быть по-настоящему прекрасна. Она сидит в длинном тёмном коридоре район ной поликлиники и улыбается мне, когда я занимаю за ней очередь. Её чудесное лицо освещает мрачный коридор.

В 2010 году

Старушка горбилась, нянча свои цветы на руках, с краю дорожки, по которой разряженная довольная публика, затоваренная добром, валила с увеселительных мероприятий ВВЦ… А её цветочки были переломаны, измяты… Видно, она подслеповата и не видит, что её товар не может пройти жёсткую конкуренцию… И так немощна, что не может вырастить и не в силах довезти до города цветы в нормальном приличном виде… Я приобрела её несчастный букетище.

Переломанные цветы ещё и подвяли — вот так долго никто на них не смотрел, не брал у старушки… Я расплатилась, как если бы это были свежайшие утренние лилии. И нахваливала товар, сколько хватало фантазии:

— Какие разноцветные! У вас, наверное, красивый сад?

Старушка прыгала от восторга, как маленький гномик, и заливисто смеялась.

— Иииии… Не совсем это сад! Так…

Она не обманула меня. Она — городская пенсионерка, у неё нет сада. Но она освоила трэш-цветоводство. «Трэш» — это мусор. «Трэш» — целое направление в искусстве, возникшее как антитеза лощёному и прилизанному Голливуду. Моя трэш-садовница взяла букет на помойке. А помойка, это, действительно, «не совсем сад».

Она противопоставила своё скромное дело бездушному лицу кичливо-праздничного города, всем грандиозным многомиллионным проектам, Газпрому и Сити, всем воротилам этого города. Старушка выдержала стиль!

Она, подпрыгивая и смеясь, обещала молиться за меня. И я поверила, что она смеётся не оттого, что меня одурачила, а от радости. Она радуется тому, что её товар конкурентоспособен. Она не просто играет в магазин. У неё настоящая торговля!

Какой же насыщенной перипетиями может быть жизнь цветка, по продолжительности почти бабочкина жизнь. Он мог появиться в блестящем танцующем букете какой-нибудь балерины, потом оказаться на помойке и, через трэш-старушку, наконец у меня в руках… А потом его, может быть, подберёт ещё кто-нибудь — ещё менее притязательный… По пути домой над моим вялым букетом смеялся благодушный сытый народ:

— Подарите цветочек!

Сюжет Андерсена, из его излюбленных: о скромных, но в душе прекрасных вещах, иголках, горошинах, кастрюлях, растениях, птицах и людях…

Но один, случайно выживший среди увядших цветков свежий бутон всё-таки распустился у меня в вазе. Этот один стоил многих. Он оказался прекрасной лилией, невиданной (мною). Я же не балерина, и не видать бы мне такой лилии никогда, если бы не та «треш» -старушка…

В 2017 году

Качусь в утреннем троллейбусе и ощущаю всеми своими фибрами и жабрами хрупкость, быстротечность, головокружительную мимолётность жизни. Мой троллейбус — медлительный транспорт, а для меня и он слишком стремителен.

Жизни свойственно убегать, как кофе. Нужно как-то приспособиться, организовать в соответствии с этим её свойством и свою побывку на земле. Подстроиться под ритм. Пролететь, как аквагорку, на едином дыхании, вызубрив правило безопасности: при движении «цепляться руками за края строго запрещено».