Антология - Глубина тихого омута

Как родился Виталька в уездном городе М***, так и рос курпяком бурьянистым, коренастым. Чтоб совсем от рук отбивался — того не сказать. Но если уж взойдёт на ум какая мечта, хоть бери дубину и вышибай. Ни крест, ни пест его не берёт, и гнёт Виталька своё не мытьём, так катаньем. За что и страдает.

Мать, конечно, жалко. Если подняться высоко к звёздам, можно увидеть большие города — сигнальные костры в тумане. Ближе они — клубки пламенных змиев-летунцов. Вокруг по дорогам разбросано их чародейское золото. Кто прикоснётся, не благословясь, того тщета с маетой закружат, жизнь потянут. Кругом змеиные гостинцы: тут — цепочками, там — горстями. А город М*** — мелкая щепотка, да и та завалилась промеж двух речек за лес. Мерцают обманные огоньки, простые, или галогеновые, или люминесцентные, а по вечерам вокруг садятся люди, хотят согреться. Не греет кровь — пьют водку. Не лучатся сердца — замещают подмигиванием экранов. Сидят пожилые, и те, кто помоложе, сидят без мыслей. Холодно. Виталькина мать так же сидит. Вяжет шерстяной носок, шевеля губами. И жалко её.

У матери варикоз под коленями и вечная гребёнка в волосах. А ещё — привычка зябнуть даже в жару, как зябнут древние старухи, когда сквозит через порог на тот свет. Потому и шерстина через палец, и стукотня спиц, и ползёт с них долгий носок. Мерклые материны губы без звука считают петли: двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

Виталька матери своей теперь стыдится. Самому странно: раньше так не было, а нынешним маем стало. В летучий миг, когда сажали картошку и земля дышала теплом, травой и ожиданием, как стельная корова. Наклонилась мать над лункой, глянули изпод подола сизоватые подколенья — вены в них вздуты, будто насовали под кожу верёвок с узлами, — и всё изменилось. Изнутри живота поднялось раздражение сединами, морщинами, болями, телесными запахами. А Виталька оторвался и повис — ни свой, ни материн, ничей.

Обычное, в общем-то, дело — лопнула фантомная пуповина. Но Виталька этого не знал. Только затошнило его и захотелось отодвинуться, не касаться, не слышать, не видеть, нагрубить, заорать, сбежать за тридевять земель, где блестят большие города сквозь туман. Вспомнились отчего-то чужие матери с белыми молодыми шеями, золотом в ушах и важным качанием джинсовых задков. Тогда и пришёл стыд. Самый лютый, оттого что — за мать, оттого что — не такая. Стыд с полынной жалостью в сердцевине.

А она и не понимает — что с сыном стало? Бормочет обычное материнское (распустился-малец-дерзит-и-дерзит-управы-никакой-хучь-плачь), да как-то сонно, будто по обязанности. Отчим — тот, правда, отвесил пасынку «лещей» раза три, так мать поперёк кинулась: «Не трожь!» Отчим плюнул: «Ай, да провалитесь оба-два!» — на том воспитание и кончилось. Вот теперь сидит Виталька на насыпи и страдает. А мать не знает ничего. Сидит, поди, да без звука считает петли: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… — вяжет, вяжет, вяжет…

А может и не вяжет, а уж бегает по дворам.

— Виталика моего не видели?

— Не, а чего такое?

— Пропа-ал!

— Да погоди, придёт ещё. Не поздно ж ещё.

— Времена-то какие!

Охо-хо, времена-то — такие… Лихие времена, и люди безумны, и дети их — степной горицвет на семи ветрах. Опасно щурятся экраны: в городе таком-то из школы вышел и домой не пришёл, в селе таком-то похитили и продали. Совратили и держат, изнасиловали и убили, расчленили и съели (оборони, Господи!). По тёмным улицам мечутся тёмные тени:

— Виталика не видели?

По парку за площадью ползают щупальца карманных фонариков. Хватают кого попало со скамеек, из-за деревьев, с фонтанного парапета, ощупывают, бросают — не он. Виталькин отчим допытывает знакомую молодёжь:

— Витальку нашего не видали?

— Не, а чё?

Но отчима Витальке не жалко. Мать ему только с мая почужела, а отчим, заскорузлый от соляры и мазута мужичок, своим отродясь не был — и пусть его.

Мать, коченея от предчувствий, уже к участковому стучит:

— Сын домой не вернулся!

— Сколько сыну?

— Тринадцать!

— Друзей обошли?

Нет Витальки у друзей. И в парке нет. А сидит он на рельсах у моста. Бабка Калюжиха так и сказала отчиму: видала, мол, проходил с мальцами вон туда, к мосту. С какими мальцами? Да кажись, Славка там был, внук сами-знаете-кого, а прочих Калюжиха не разглядела.

Славка — известный прощелыга. С малолетства баловень и к своим четырнадцати годкам мер и границ не ведает. Виталька, может, и не пришёл бы к нему, кабы не отчим. Ведь как человека просил: дай денег на «пи-эс-пи». А тот не понял:

— Чё? Какое такое «писпи»?

— Игра такая карманная.

— Карты, что ль?

— Да не карты. Электронная, типа маленького компьютера.

— Тьфу!

Отчим не одобрял такого-всякого. Сядут-де, уткнутся в свои компьютеры — вот уж дело от безделья! Отчим он — так себе. Ни то, ни сё. Вроде, не дурной, а дурак. Умный разглядел бы: тут не забава, а мечта. Виталька — к матери, не особо надеясь.

— И сколько ж стоит твоя игрушка?

— Шесть тыщ.

Шесть тысяч! Хос-спади Исусе, спаси нас грешных! Шесть тысяч — это четыре кубометра дров, а зима — не за горами. Или ботинки Витальке и отчиму да сапоги для матери. Или, напоследок, техусловия на газ, коли чуть добавить. Все соседи себе подвели, а мы всё печки топим — как в каменном веке, ей богу! Шесть тысяч — их заработай поди! А тут игрушка…

И сидит теперь Виталька в темноте, от страха и обиды ёрзая задом по щебёнке. Где-то вдали — большие города; мирно дремлют огненные змии, свернувшись клубком. Их колдовское золото блестит, манит путников. А Виталька, как родился в городе М***, так и помирать, видно, здесь будет. Вопрос-то не в «пи-эс-пи», а в крючках-зацепках, в опознавательных знаках. «Джинсы, кеды, модный гаджет, доступ в интернет…» — вроде системы «свой-чужой» на самолётах. Нету? Сиди на насыпи.

Муторно Витальке. Ступило что-то поперёк горла, и не проглотить. Вздохнёшь поглубже, чтоб ушло, — не уходит. Сумеречная жизнь с четырёх сторон придвинулась, на Витальку не смотрит, ей дела нет, а Виталька своей чужестью, как слезами, тешится. Земная жизнь, природная, к человеку равнодушна, если вдуматься. Она — сама по себе, человек — сам по себе, будто и не сын ей, а так… нашему забору двоюродный плетень. С правого боку — тиховодье, речка с берегом целуется, а там — лещ по гречишнице ходит, чавкает. Хорошо слышно. О левую руку ничего не видно, хоть глаз коли, но известно, что дорога — молчаливая и одинокая в это время. Впереди — склон; сонно шевелится ракитник, где летом было гнездо камышовой курочки, а теперь оттуда за Виталькой смотрят. За спиной — тугие стрелы рельс, параллельные прямые, летят себе в одной плоскости, пока не пересекутся в бесконечно далёкой точке, где чугун распадается на железо и углерод, где всё теряет смыслы и имена, где звёзды сворачиваются в мышиную нору, где огненный змий-летунец дышит в лицо, и ничего не поделать, только кричать: ыыыыааааа!..