Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

Она не сочиняла на ходу, нет – всё было уложено в систему, с обязательной ставкой: от полумиллиона в твёрдой валюте. Но насчет сумм она перебирала, перевирала, ей бы убрать один нолик из любого расклада. Двадцать тысяч за пьянку с ДиКаприо, пятьдесят за батально-православный сценарий. Было бы достовернее.

– Есть люди, они вам сделают грин-кард. Учите английский! Вашу книгу издадут в университете штата Нью-Джерси. Считайте, уже издали. Я договорюсь. Там огромный рынок. Вы взлетите мгновенно. За вторую книгу получаете миллионный аванс. И одновременно пропихиваем вас в совет директоров народного телевидения. Писать ничего сами не будете. Пусть другие пишут. Вы выбираете по конкурсу и верстаете бюджет.

– Есть люди, они организовывают звонок из администрации президента. Это стоит триста тыщ, но мне сделают за двести. Вы заходите в любое министерство с любым предложением. У меня есть идея. Серия альбомов о красотах России. Подарочное издание. Мелованная бумага. Финская. Идите в Минкульт! Предлагайте. Потом позвонят из администрации, и дело в шляпе. Укажем тираж – сто пятьдесят тыщ. Напечатаем пятнадцать. Остальное поделим. Под каждой фотографией стихи дадим. У меня есть подруга, замечательно пишет. Любовь, как розовый бутон, сверкает чёрный небосклон, и кровь на полях страны прольют её верные сыны…

К концу второй встречи в гудящей голове всплыло простонародное выражение «нашла свободные уши». И опять в финале она приосанилась, сердечно улыбнулась несвежим ртом и устало подняла ладони: вот, мол, чем приходится заниматься, в столь преклонную пору, миллионы туда-сюда двигать, а пора бы внуков нянчить, – и снова не нашлось отваги отказать ей твёрдо.

Я даже взял у Маши рукопись с изложением приключений авиатора-индейца. Манускрипт читать не стал, а позвонил старому другу Семёну Макарову и рассказал всё.

– Больше с ней не говори, – сурово велел Семён. – Я сам. Текст мне отдай. И работай спокойно.

Он тоже писал сценарии, и мы действовали в тандеме. Круг наш узок, все продюсеры и кино-теле-драматурги знакомы друг с другом, тех и других на всю страну – не более трёхсот персон. Отношения портить нежелательно. Слухи распространяются мгновенно, обиды помнятся десятилетиями. Если надо было кому-то отказать – я не отказывал сам. Приходил Семён, представлялся моим ассистентом. Сообщал, что я «занят на другом проекте». Либо, наоборот, вместо Семёна в игру включался я, и произносил ту же фразу. Так мы создавали впечатление «конторы», организации, движущегося солидного дела. Кроме того, Семён тоже был жадным до человеков, и он с наслаждением сообщил, спустя несколько дней, что бреды продюсера Маши произвели на него большое впечатление.

– За два часа всю жизнь рассказала. Жена бывшего министра. Из прежних времён, советских. Хватка прекрасная. Вцепляется и не отпускает. Но к народному телевидению не имеет никакого отношения.

– И что? – спросил я. – Ты, наверно, денег ей дал?

– Конечно, – вздохнул Семён. – Пятьдесят долларов. Очень обрадовалась. А вообще, у неё муж умер недавно. Сорок лет вместе прожили. Она в горе. Помутилась рассудком. Забудь.

«Продюсер Маша» звонила мне ещё раз двадцать, обычно – вечером рабочего дня, когда я укладывал спать шестимесячную дочь, или утром выходного дня. Два или три раза я с ней говорил, в прочие моменты не отвечал или отправлял сообщения с вежливыми извинениями. Как себя вести с женщиной, похоронившей мужа, я не знал. Возможно, её супруг, будучи живым, укрощал её тягу к афёрам и прожектам. Возможно, она ужаснулась своему одиночеству и от страха пошла «к людям», готовая предложить первому встречному миллион, десять миллионов, мировую славу, дружбу с королями и звёздами экрана. Фантазия и отвага спасали её от сумасшествия.

Всё, что мы могли, – восхититься ею и посочувствовать ей.

Она была упорна и педантична. В какой-то момент перестала звонить мне, полностью переключилась на Семёна. Семён несколько раз встречался со вдовой. Он давал ей деньги. Он внимательно прочитал историю лётчика-индейца. К сожалению, история была настоящая, а значит – недостаточно бредовая, чтоб переделывать её в полноценный текст. В конце концов Семён устал и прекратил встречи. Рукопись вернуть забыл.

В конце лета он показал мне последнее сообщение от Маши: «Верни сценарий, или прокляну твоего сына».

В феврале мне пришло письмо из редакции журнала «Объява».

Журнал считался самым модным в Москве, каждый его тираж – стотысячный – отлетал за считанные дни.

Журнал «Объява» задавал стандарты остроумия и художественного свободомыслия; в журнале исповедовали правило «как скажем, так и будет».

Юные девочки вырезали иллюстрации из журнала «Объява»: портреты рок-звёзд, актёров, писателей, – и вешали на стены своих спаленок.

Каждый пятнадцатый пассажир московского метро, если это был молодой человек, держал в руке свежий номер журнала, жадно изучая его от корки до корки.

Журнал «Объява» напечатал обо мне несколько статей с фотографиями; он сделал меня знаменитым и даже немного модным.

Теперь этот дружественный журнал предлагал мне командировку в любую точку земного шара на мой выбор, с условием, что я напишу о путешествии объёмную качественную статью.

Столь шикарная халява выпадала мне впервые в жизни, и я даже заподозрил ошибку; меня, видимо, перепутали с Захаром Прилепиным или с Сергеем Шаргуновым? Или с какими-либо такими же, известнейшими, мелькающими в телевизоре?

Сгоряча ответил: если это не шутка и не сбой матрицы, то – да, спасибо, горд и тронут, если можно, я хотел бы побывать на острове Пасхи, в месте, максимально отдалённом от России и одновременно окружённом ореолом самых невероятных, галлюциногенных легенд.

Остров Пасхи – это было бог знает где, посреди Тихого океана, на обратной стороне глобуса; невозможно далеко.

Дальше, чем все прочие загадочные пятна на поверхности нашей миниатюрной планеты. Дальше, чем Бермудский треугольник; дальше, чем пустыня Наска; дальше, чем Магадан.

Я помнил: на далёком тропическом острове стоят загадочные каменные изваяния, взявшиеся невесть откуда, фантастические идолы самого ужасного вида, какой только можно себе представить.

Когда-то давно, лет тридцать назад, в одной из прошлых жизней, мальчишкой, рождённым в СССР, я зачитывался книгой норвежца Тура Хейердала, описавшего остров Пасхи и каменных его истуканов.

Припомнив ту книгу, и того мальчишку, его восторг, его мечты о дальних странствиях, я решил, что время сбычи мечт пришло.

Чем я хуже Хейердала? Ничем вообще.

Отправив ответ, я, однако, засомневался.

И передумал ехать.

Тот мальчишка из советской, пропахшей навозом деревни остался далеко позади, я его давно изжил, сопливого, – он ничего не понимал в устройстве грубого вещного мира, а я, сорокалетний, понимал почти всё.