Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

С большим удовольствием я отсидел первый перелёт, шесть часов из Москвы в Мадрид, затем пересел на рейс «Иберии» и рванул на второй этап: от Мадрида до Лимы, через Атлантику.

Когда ты долго летишь куда-то, через половину земного шара, пересаживаясь с рейса на рейс, – в какой-то момент происходит полное выпадение из реальности. Ты перестаёшь понимать, день сейчас или ночь. Физическое тело человека улетело в запахе высококачественного керосина со скоростью 900 километров в час, а прочие тела – тонкие, эфирные, ментальные – остались дома, позади, они не умеют так быстро перемещаться. Разъятый на несколько тел, человек временно перестаёт быть собой, и мир тоже перестаёт существовать для него; он пребывает в нигде, вне времени даже.

Перелетая через материки и океаны, вы не спрашиваете соседа, который час.

Нет ни дней, ни ночей, ни часов, ни минут, есть только преодолеваемое расстояние.

То, что хотел, я получил очень быстро, где-то в последней трети второго перелёта, когда за иллюминатором – а я сидел near window – появилась Южная Америка.

Я имел возможность обозреть её всю, с высоты в 10 тысяч метров: зелёную, громадную, опутанную серебряными петлями рек; она выглядела мирно, жирно, под солнцем отливала бирюзой; она мне понравилась.

Ещё большую симпатию вызвали обитатели города Лима – перуанцы, люди совершенно неизвестного мне племени, битком заполнившие рейс до острова Пасхи: между прочим, целый толстый «Боинг». Живущие вроде бы на обочине мира, скромно одетые, с коричневыми лицами, состоящими из острых углов, они держались с большим достоинством, и даже их маленькие дети, если плакали – делали это как-то чрезвычайно культурно, без перебора.

Одеты все были не хуже москвичей.

Я ужасно полюбил перуанцев ещё до того, как самолёт оторвался от полосы.

Последний, третий перелёт занял пять часов: от западного побережья Южной Америки – через Тихий океан, четыре тысячи километров сплошной воды без единого клочка суши.

Здесь я уже сильно волновался. Неужели у меня получится?

Здесь был конец мира, дальше самолёты не летали.

Я добился своего, я забрался так далеко, как только мог.

Довольный собой, я сошёл с трапа после 22-х часов полёта поздним вечером 10 марта.

На острове Пасхи начиналась осень. Было примерно +30 при абсолютной влажности.

Одноэтажный деревянный аэропорт за два часа проглотил всех приехавших.

От жары я быстро вспотел, куртку и свитер снял.

Меня никто не встречал, да я и не заказывал встречу: судя по карте, от аэропорта до отеля можно было дойти пешком за четверть часа.

Перед полётом и во время его я, разумеется, изучил все карты, какие нашёл. Остров Пасхи представлял собой вершину древнего вулкана, поднявшегося над поверхностью воды в незапамятные времена и со временем обросшего какой-то землёй, принесённой ветром.

Здесь был всего один населённый пункт – столица, административный центр, порт; город с населением в пять тысяч человек, из которых бо́льшая часть – коренные жители, самостоятельный этнос, приблизительно принадлежащий к красной расе, к полинезийской группе народов, – но, разумеется, совершенно отдельный от других, ибо до ближайших соседей – полинезийцев, микронезийцев и меланезийцев – было ещё пять тысяч миль пустой воды.

Дальше, чем от Москвы до Парижа.

Масштабы расстояний в этой части великого океана меня совершенно потрясали.

Здесь можно было бесследно утопить всю Евразию.

И одновременно на самом острове люди жались друг к другу.

Я закинул сумку за спину и зашагал в темноту; в руке сжимал распечатанные карты, с указанием масштаба; я точно знал, где мне повернуть.

Было темно, я оказался в одноэтажной, но весьма богатой деревне, с белыми деревянными домиками под шиферными крышами, с мощёнными камнем дорогами, с тротуарами и канавами вдоль обочин.

Для уверенности я закурил. После 22-х часов полёта покурить хорошо.

Свет в домах не горел. Был поздний вечер или ночь, а может, раннее утро; я, прилетевший с другой стороны мира, не понимал и не чувствовал местного времени и просто шагал в выбранном направлении. Бе́рега и океана не видел, – океан шевелился где-то в стороне; справа и слева тянулись одноэтажные домики. Какое-то время я шёл в темноту, непрерывно сверяясь с картой, подсвечивая её фонариком телефона, потом сзади хрюкнул сигнал, подвалило самое настоящее такси, и дядька лет шестидесяти, похожий на всех таксистов в мире, узнав адрес, в три минуты довёз меня до места, взял 10 долларов и газанул, удовлетворённый.

Хозяина отеля звали Мэлвис, он имел рост под два метра и выглядел чрезвычайно доброжелательным дядькой, моим ровесником, с внешностью настоящего инопланетянина; всё время, пока мы разговаривали и пересчитывали деньги, я наблюдал за его мимикой и движениями ярких белков: в зависимости от угла взгляда и от освещения хозяин Мэлвис выглядел то негроидом, то полинезийцем, то испанцем; узкоплечий, лишённый мускулов, мягкотелый, он походил на большой кусок тёплого масла, его хотелось намазать на хлеб.

Первым делом хозяин Мэлвис объявил цену, уже оговоренную заранее, и когда я кивнул, он спросил, намерен ли я заплатить ему традиционные чаевые в размере десяти процентов. Я кивнул повторно. Тогда, сказал хозяин, заплати их сейчас.

Я заплатил. Денег было не жалко. Я уже понимал, что попал в правильное место.

В отеле было четыре номера, разделённых фанерными перегородками, и терраса с плетёной мебелью и кафельным полом; и, разумеется, wi-fi – куда без него?

Перед тем как уснуть, написал жене, что добрался, что всё круто, и что остров Пасхи невероятно красив.

На местном языке остров назывался Рапа-Нуи.

Так же именовал себя и здешний народ.

Остров имел форму треугольника, от угла до угла – примерно 25 километров. Единственная асфальтовая дорога опоясывала его.

С утра хозяин Мэлвис напоил меня хорошим кофе и поинтересовался, будет ли гость брать в аренду автомобиль. Я отказался; спросил, нет ли мопеда или скутера, – не было ни того, ни другого; сошлись на велосипеде.

Велосипед стоил 50 долларов в день.

Велосипеды я не любил. В детстве год потратил на занятия шоссейными велогонками – это достаточно тяжёлый вид спорта; тяжелее, наверное, только лыжи. Но для изучения острова Пасхи велосипед подходил идеально. Я оседлал поскрипывающий, видавший виды снаряд и покатил.

За день – с утра и до заката – объехал весь остров, сделал несколько десятков фотографий, сильно обгорел на осеннем мартовском солнце.

Я получил, что хотел, – это был край земли, последний полустанок, дальше обрывались все дороги.

На острове было две маленьких бухты, где человек мог войти в воду, не рискуя тут же погибнуть. Вся прочая береговая линия представляла собой нагромождение вулканических глыб; волны, каждая размером с трёхэтажный дом, бешено и неостановимо расшибались о чёрную остроугольную твердь, готовые растерзать любого, кто вздумает шутить с океаном.